Иван Вазов - Под игом

— Девочка! Марийка! Марийка! Девочка, эй! Но никто не ответил.

Колчо застонал, охваченный безнадежным отчаянием. Вскоре он дошел до площади.

Здесь уже кончились и тишина и безлюдье. Шум, говор, топот копыт по мостовой… Словом, людское сборище. Всюду звучала турецкая речь. Что тут творится?

Удивленный Колчо остановился возле кофейни и стал прислушиваться.

Чей-то голос кричал в кофейне по-болгарски:

— Так вот до чего нас довели! Предать огню наш город!.. Ведь мы были на волосок от того, чтоб нас всех перебили, как собак, а от города камня на камне не оставили! Где они, эти негодяи? Я хочу спросить их: кто их уполномочил бунтовать? Приведите их сюда — я им покажу!.. Бунтовать вздумали! Против кого? Против султана, нашего отца и благодетеля, который бережет нас как зеницу ока и не дает волосу упасть с нашей головы!.. Сколько сотен лет мы жили под сенью султанского трона и благоденствовали, — и мы, и отцы, и деды наши, — да и для внуков наших нет ничего лучшего! Надо же иметь голову на плечах, черт нас побери!.. Кому здесь не по душе, пускай убирается в Московию!.. Нам и тут хорошо…

Колчо узнал голос чорбаджи Юрдана.

— Да здравствует его величество султан! — воскликнул кто-то.

На этот раз Колчо узнал голос господина Фратю.

Оба эти человека стали теперь выразителями того общественного мнения, которое создается паническим страхом, превращающим людей в скотов. Слова первого были искренни — ведь то же самое он говорил и думал до восстания, — и потому он возбуждал только ненависть; второй же внушал отвращение: он изменил своим.

Здравица Фратю не встретила отклика. Лучшим ответом на нее было последовавшее за ней молчание. Наступили такие времена, когда Юрданы оказались правы, а люди, подобные Фратю, считались честными. Допускалась любая низость по отношению к поверженному, ибо все насилия победителей были узаконены. V ае victis ! [113] Горе побежденным! (лат.) .

Апрельская катастрофа была не столь страшна батакской резней, сколь позором нравственного падения.

Колчо глубоко вздохнул. Потом повернул назад и отправился к Гинке.

Было около полудня. На чудесной лужайке, расположенной прямо за городом, под сенью зеленых ветвей сидела одна семья.

С юга к лужайке примыкал сад, и на нее выходили открытые ворота его каменной ограды; с противоположной стороны открывался вид на Стара-планину, с ее голыми вершинами, крутыми обрывами, скалами и живописными цветущими склонами.

И лужайка и сад принадлежали чорбаджи Юрдану, и здесь сидела его семья.

Редко кто показывался теперь в этих местах. Правда, после капитуляции в Бяла-Черкве наступило некоторое успокоение, и улицы оживились вновь. Но никто еще не осмеливался выйти за черту города — ни по делам, ни за тем, чтобы погулять и полюбоваться солнечной красотой природы.

На это дерзал только Юрдан со своими домочадцами. Надо сказать, что после смерти Лалки жена Юрдана опасно заболела с горя и несколько дней не вставала с постели. По настоятельному требованию врача сегодня ее наконец вывели из дома и задворками провели в загородный сад Юрдана, чтобы она здесь немного походила и подышала чистым воздухом. Благотворное действие этой прогулки сказалось быстро. Вся семья вышла на лужайку, где паслись два крупных красивых буйвола, также принадлежавшие Юрдану.

В стороне сидел полицейский, охранявший покой этой чорбаджийской семьи.

На лужайке были и две посторонние женщины: одна — здоровая, полная, толстощекая крестьянка, другая — Рада.

Крестьянка была не кто иная, как жена Боримечки, Стайка. Вчера ее взяла в услужение Гинка.

Она же приютила у себя и Раду. Против этого не возражали ни Юрданица, ни другие члены Юрдановой семьи. Присутствие Рады, любимой подруги покойной Лалки, доставляло им грустное утешение, и на смену презрению и ненависти пришло другое, более доброе чувство к злосчастной бездомной девушке.

Как мы уже знаем, Стайка и Рада, познакомившись еще в Клисуре, одинаково пострадали от ее разгрома… Ивану удалось вовремя спасти Раду только благодаря жене. По дороге Стайка всячески старалась утешить Раду, и когда они вместе добрались до Бяла-Черквы третьего дня, то решили не расставаться. Женщина простая, наивная, Стайка, однако, понимала тяжелое душевное состояние Рады и принимала в ней живое участие.

На лужайке зашла речь о Бойчо, и госпожа Хаджи Ровоама сказала, что он убит в бою. Стайка с состраданием посмотрела на изменившееся, побледневшее лицо Рады и лютой ненавистью возненавидела монахиню, с таким легким сердцем говорившую о смерти Бойчо.

— Что, она своими глазами, что ли, видела, как учитель погиб? — сердито шепнула Стайка Раде. — Так чего же она так обрадовалась, эта сова?

— Молчи, молчи! — тихо отозвалась Рада.

Стайка стала прислушиваться к разговору; вскоре она снова шепнула Раде:

— Рада, глянь-ка, а у этой чернухи-то усы растут! Чего она их не бреет?

Рада невольно усмехнулась.

— Молчи, сестра.

Впервые увидев госпожу Хаджи Ровоаму, Стайка еще не знала, что она приходится теткой ее хозяйке Гинке, и в отместку монахине потихоньку взяла несколько бусин из ее рассыпавшихся янтарных четок; теперь Стайка лукаво поглядывала, как монахиня шарит вокруг себя, разыскивая эти бусины. Наконец Стайка не выдержала и, расхохотавшись, потянула Раду за рукав.

— Чего ты смеешься, Стайка? — спросила ее Гинка.

— Глянь, как она мучается из-за пары кукурузных зерен, эта Хаджи Ворона!

— Хаджи Ровоама, милая, — шепотом поправила ее Рада. К счастью, никто не расслышал непочтительных слов Стайки — в эту минуту все смотрели на Стефчова, который шел к ним со стороны города. Бывший зять чорбаджи Юрдана еще не уехал в Гюмюрджшт. Он не мог занять свой пост, пока не улеглись волнения.

Когда он пришел, все обернулись в его сторону. Он стал с жаром рассказывать о подвиге, совершенном депутацией, в составе которой был и он. Эта депутация, возглавляемая Юрданом Диамандиевым, сегодня была отправлена навстречу Тосун-бею, который грозил разгромить город как очаг бунта, и ей был дан наказ выпросить помилование. С большим трудом удалось депутации спасти Бяла-Черкву от участи Клисуры, но пришлось согласиться на три условия, очень тяжелых: во-первых, город должен был немедленно выплатить Тосун-бею тысячу лир, чтобы утихомирить его орду, которой он обещал выдать Бяла-Черкву на разграбление, и чтобы отправить турок по домам; во-вторых, сдать все оставшееся у населения оружие, вплоть до перочинного ножика; в-третьих, передать в руки властей всех подозрительных. Безоговорочная капитуляция в свое время не спасла Батак от Мехмеда Тымрышлии, но Бяла-Черкву она спасла. Тосун-бей вступил в город только с частью своей орды и лишь для того, чтобы принять оружие. Таким образом, чорбаджи Юрдан и отчасти Стефчов оказались теперь спасителями города. Рассказывая об этом с каким-то особенным самодовольством и тщеславием, Стефчов время от времени бросал злобные взгляды на Раду, а та даже не оборачивалась к нему. Но присутствие этого ненавистного ей человека было ей очень тяжело. Вызывающий тон Стефчова действовал ей на нервы, и каждое его слово болью отзывалось в ее сердце. Она видела в Стефчове роковой образ преследующего ее несчастья; этот человек внушал ей непреодолимый ужас я отвращение. «Боже, боже! — думала она. — Столько хороших людей погибло и погибает, а этот живет и наслаждается жизнью. Не оттого ли он теперь в таком почете, что он так зол и отвратителен?» Но вдруг она обернулась к нему, и глаза ее оживились, — Стефчов заговорил о Бойчо, и его слова глубоко обрадовали девушку.