Иван Вазов - Под игом

Да, прежде всего убийство, крещение кровью и революцией… Страшный, но решительный шаг к избавлению…

И когда мысль об убийстве предателя зародилась в мятущейся душе Кандова, он, прежде чем сказать об этом председателю комитета, много ночей подряд вынашивал ее в своем сердце, пестовал любовно и заботливо, как мать обожаемого ребенка… Долгими бессонными ночами он отдавался этой мечте, строя всевозможные планы убийства Стефчова, и эти пламенные мысли поглощали его целиком, овладевали всем его духовным миром, не пуская в него никакие другие чувства, никакие другие интересы. Кандов вспомнил о Расколыникове: герой Достоевского тоже задумал убить ростовщицу на благо человечеству, и какое это вызывало сочувствие, как это волновало душу! Оба они, и Кандов и Раскольников, попали в одинаковое положение. Кандова это случайное совпадение ободряло, увлекало, восхищало… Раскольников казался ему светлым, вдохновляющим примером для подражания, идеалом. Юноша даже решил убить Стефчова тем способом, каким Раскольников убил старуху: он пришьет веревку одним концом к подкладке своею пальто, под мышкой, и к ней привяжет топор. Так никто не догадается, что он несет смертоносное оружие.

К счастью или к несчастью, казнь предателя была отло жена, и план Кандова рухнул, словно карточный домик. Сначала студент пришел в отчаяние… Но впереди была революция, грозная, огненная, как апокалипсический зверь [101] …апокалипсический зверь. — Апокалипсис — «Откровение Иоанна Богослова» — пророческо-публицистическое сочинение (ок. 95 г.), направленное в основном против римских властей и написанное нарочито затрудненным аллегорически зашифрованным стилем; обличает, между прочим, жестокости «зверя из бездны», в образе которого дано иносказательное изображение римского императора Нерона или императора Домициана, преследователей христианства. , и это утешало юношу… Однако борьба в его душе продолжалась, обо стряясь все более. Как ни страстно он отдался делу революции, мысль о Раде не оставляла его. Ее образ предательски выглядывал из-за образа родины; он глубже вошел в душу Кандова, вид у него был самоуверенный, и он с жалостью смотрел на временного гостя, который вошел в дом, где хозяйкой была она, Рада.

Как было бы хорошо, если бы душа его могла вместить обе эти привязанности — одну, внушенную волей и разумом, другую — голосом природы, могла согласовать их, уравновесить и ослабить каждую при помощи другой… Он удивлялся, как может Огнянов одинаково пламенно любить и Болгарию и Раду и, раздваиваясь, всегда быть бодрым и сильным, спокойным и даже счастливым… Какая же у него богатая и сильная натура, думал Кандов, если он легко дышит под бременем двух таких всепоглощающих страстей, черпая в них новое мужество, и они не противоречат одна другой, а окрыляют его!

Как завидовал Кандов смешной страстишке Мердевенджиева, которому стоило услышать медвежий рев, чтобы сразу же исцелиться!

Теперь, дав пощечину Стефчову, Кандов почувствовал, что попал в странное положение. Он посвятил себя Болгарин, а влюбился в Раду. Значит, Огнянов, его товарищ по образу мыслей, теперь оказался его соперником. Идея связывала его с Огняновым, страсть разделяла их…

Смело, хотя и буйно отплатив за оскорбление, нанесенное Раде и ее чести, Кандов тем самым отомстил и за Огнянова!

Непримиримое противоречие!

Это была ожесточенная борьба, но длилась она недолго.

Победу одержало сердце. Иначе говоря, природа взяла верх над духовным миром.

Кандов целиком отдал себя во власть своей новой любви.

В житейское море он окунулся прямо с университетской скамьи и теперь чувствовал себя как человек, упавший с неба на землю. Доверчивый и еще не затронутый жизненными невзгодами, он не был подготовлен к встрече с ними. Первое, что обрушила на него злая судьба, была эта любовь. Он предался ей с той же беззаветной страстностью, с какой раньше отдавался идеалам социализма. Разница была лишь в том, что тогда он подчинялся мозгу, а теперь — сердцу, этому сорванцу, на которого не влияют ни рассудок, ни опыт, ни мудрость всех философов.

Другое дело, могла ли его страсть найти отклик, иначе говоря, могла ли она принести ему счастье — такое же большое, как она сама? Или, может быть, тягчайшим страданиям, горчайшим разочарованиям предстояло отравить его жизнь?..

Ни один влюбленный не задавал себе таких вопросов. А если бы задавал, он не был бы влюбленным.

В грамматике любви нет вопросительных знаков.

В довершение всего сердце Рады не было свободно, и Кандов это знал. Но он не хотел этого видеть и пылал по-прежнему.

Любовь слепа. Недаром древнегреческое искусство часто изображало крылатого бога любви с завязанными глазами.

Пока Рада считала Огнянова погибшим, она была так подавлена горем, что ей и в голову не приходило придавать какое-то значение посещениям студента, вначале довольно редким. Однако мало-помалу эти посещения, а также как бы случайные — а на самом деле умышленные — встречи все учащались. Время шло, а Кандов по-прежнему встречался с Радой. Наконец Рада, со свойственной женщинам догадливостью, заметила, что студент увлекается ею. С каждой новой встречей признаки этого зародившегося и беспрерывно растущего чувства становились все более заметными.

Сначала Рада была только удивлена и смущена; потом стала делать вид, будто ни о чем не догадывается, — кто знает, быть может, ухаживание студента даже льстило ее самолюбию; в конце концов все возрастающая сила этой горячей привязанности потрясла девушку до глубины души. Но, робкая и стыдливая, она не нашла в себе смелости резко охладить пыл Кандова или отказать от дома поклоннику, деликатность которого соперничала с его искренностью.

Эти качества обезоруживали девушку.

Только человеку типа Стефчова могла бы она осмелиться дать пощечину.

Рада не знала, что делать.

Она по-прежнему радушно принимала Кандова, как товарища Бойчо и человека благородного. Встречая его приветливо и стараясь исцелить его недуг огнем своих черных глаз, бедняжка воображала, что облегчает его страдания, всей силы которых не подозревала. Плохой лекарь! Ни она, ни Кандов не знали, что единственное спасительное лекарство от таких недугов — это разлука.

«С глаз долой — из сердца вон», — гласит болгарская пословица.

После скандала со Стефчовым Кандов вернулся домой чрезвычайно взволнованный. Он заперся у себя в комнате и до самого вечера читал, прерывая чтение лишь для того, чтобы делать карандашные пометки на полях книги.

С головой уйдя в эту работу, он совсем позабыл про обед… Мать звала его к столу, по он отговорился головной болью. И вечером он не прикоснулся к еде. Несколько часов он пролежал на тахте, глубоко задумавшись, устремив глаза в потолок. Когда настала ночь и дневной шум утих, Кандов встал, сел к столу и начал писать письмо. Он писал до полуночи. Потом снова бросился на тахту, но не затем, чтобы уснуть. — ему сейчас хотелось помечтать. Свеча горела до рассвета. К утру Кандов забылся. Первые лучи солнца, проникнув в комнату, упали на него. Он очнулся и открыл глаза, усталые от бессонной ночи. Подойдя к столу, он перечитал письмо, сложил его вчетверо и принялся искать конверт, по не нашел его и снова положил письмо на стол.