Михаил Иманов - Гай Иудейский.Калигула

Я еще несколько дней пролежал в постели. Мне не хотелось вставать. Сулла находился со мной неотлучно. Мы не говорили о моей болезни и обо всем, что связано с нею. Собственно, мы почти не говорили.

Не буду объяснять, что делалось в моей душе, — не хочу, да и не смогу тоже. Скажу только, что мне в самом деле не хотелось больше жить после того, как умерла Друзилла. Не то чтобы я хотел смерти — нет, пожалуй, не хотел, но жить прежним Гаем, императором и быть прежним Гаем-императором я уже не мог.

В один из дней я спросил Суллу, знает ли он, что случилось с Друзиллой? Он сказал, что знает, и рассказал мне. По его рассказу выходило, что Друзилла смирилась со своей участью. По крайней мере, она не пыталась бежать из казармы преторианцев, где с нею по очереди спали Туллий Сабон и командиры когорт. Из-за этой очередности среди командиров даже возникали серьезные распри, а однажды было обнажено оружие. Да и Туллий Сабон вел себя не лучшим образом. Сначала он сам наслаждался Друзиллой в течение нескольких дней, потом заявил командирам, что она останется у него на неопределенное время и он отдаст ее командирам только тогда, когда сам этого захочет. В среде командиров было брожение, вылившееся в открытое недовольство. Они все вместе явились к дому Туллия и потребовали отдать им Друзиллу. В случае отказа они угрожали, во-первых, пожаловаться императору, а во-вторых, если это не даст желаемого результата, объяснить все солдатам и предложить им самим решить этот вопрос. Туллий сначала кричал на них грозно, угрожая всевозможными карами, потом пытался дружески урезонить и, наконец, сдался и отдал Друзиллу. Она послушно пошла в казарму и делала все, что от нее хотели (говорят, что даже танцевала обнаженной, но это по слухам). При этом — и это совершенно точные сведения — она ни с кем не разговаривала: ни с Туллием, ни с командирами. Она делала все, что они хотели, и молчала при этом.

А потом она заболела и угасла всего в несколько дней. Судя по всему, это была нехорошая болезнь любви, которой болеют проститутки. Но, возможно, это было что-то другое, или она умерла от тоски и обиды.

Когда ее привезли домой, она была уже совсем плоха и не походила на прежнюю Друзиллу. Ее муж, Марк Силан, нежно за ней ухаживал и плакал беспрерывно. Правда, после того, что с ним случилось в тюрьме, он и сам очень ослаб, и бывает, что плачет без всякой причины, но все же. Дня два, пока она еще не впала в окончательное забытье, она нежно смотрела на мужа и говорила, что очень его жалеет и виновата перед ним. И еще говорила, что очень плохо, что у них нет детей, и если бы у них были дети, то с ними не случилось бы того, что случилось. Она завещала Марку не долго держать по ней траур, а скорее жениться, но так, чтобы обязательно были дети, много детей, как можно больше. Потом она впала в забытье, лежала как мертвая, а потом и совсем перестала дышать.

Он закончил свой рассказ, а мне все хотелось спросить его, вспоминала ли она обо мне? Я не посмел спросить впрямую, а спросил: может быть, ему известно, о чем она говорила еще? Он понял мой вопрос и сказал, не глядя на меня:

— Нет, Гай, у меня нет таких сведений.

Решение уйти из этой жизни, перестать быть императором и прежним Гаем — это решение мое стало твердым. Только нужно было все как следует подготовить и уйти так, чтобы меня не искали, чтобы думали, что я умер или ушел на Олимп, что, собственно, одно и то же, а пусть каждый думает, как ему хочется. Главное, чтобы все были уверены, что меня нет среди живых, потому что бежавший император, как известно, представляет большую опасность. Император не может бежать и жить как частное лицо, и если он даже сможет бежать, то непременно должен умереть. Непременно и обязательно.

Следовательно, я должен умереть. Но умереть так, чтобы это видели все, то есть публично. Значит, нужно устроить празднество, когда соберется в одном месте очень много народа, чуть ли не весь Рим. Это первое, самое нетрудное. Второе — найти человека, который сыграет меня, но так, чтобы все поверили, что это именно я, а не подставное лицо. И третье — заговорщики. Это самое трудное, потому что нельзя положиться на подставных лиц, на ложных заговорщиков. Ведь кто-нибудь из них обязательно проговорится, и тогда вся комбинация потеряет смысл. Нет, заговорщики-то должны быть самыми настоящими, и убить они должны настоящего императора. То есть должны быть твердо уверены, что убили настоящего.

С празднеством было легко — пока я болел, я все детально продумал. Подставным лицом должен был стать Сулла. Я был уверен или почти уверен, что он согласится. Самое сложное было с заговорщиками. Они есть, и это мои же собственные гвардейцы. Но они должны действовать в тот день и в ту минуту, когда это нужно будет мне, то есть когда все будет готово для моего ухода. Нужно было проникнуть в заговор и управлять им изнутри, но я все никак не мог придумать, что же для этого нужно. Но судьба сама шла мне навстречу.

Сулла сообщил мне, что командир пятой когорты хочет сообщить мне важные сведения и просит его тайно принять. Он боялся приходить во дворец, и мы назначили встречу в безлюдном месте у реки. Я спросил Суллу, не может ли это быть ловушкой заговорщиков, ведь Клавдий Руф (так звали командира) настаивал, чтобы мы с Суллой явились только вдвоем, и добавил, что выйдет к нам лишь тогда, когда в этом убедится. Сулла сказал, что, конечно, может быть всякое, но что, по его сведениям, Клавдий не замышляет против меня ничего дурного. Впрочем, раздумывать было нечего, удача сама шла в мои руки, и в назначенный день, когда стемнело, мы с Суллой отправились на встречу.

Должен признаться, что, когда мы прибыли на место, меня охватил страх. И причина была не в том, что на меня могли напасть заговорщики, а в том, что в таком месте на нас могли напасть обыкновенные грабители. Поеживаясь от холода — вечер был сырой — и озираясь вокруг, я думал о том, как же живут простые люди, не имеющие дворцов, охраны и всего прочего, что оберегает и защищает человека. Может быть, они столь просты, что не боятся? Или боятся, но ничего с этим поделать не могут?

Мы ждали довольно долго, и я совсем замерз. Роща заслоняла огни города, и темнота вокруг была непроглядной. Я видел, что и Сулле не по себе, он вздрагивал от каждого шороха, но пытался скрывать это. Впрочем, я почти не видел его лица. Я подумал, что все это глупо — условия Клавдия и наше долгое пребывание здесь, в темноте и холоде, — потому что как же этот проклятый Клавдий мог удостовериться в такой темноте, что мы одни? Может быть, это все-таки ловушка и через короткое время мы примем смерть? Я вздохнул. Но от утомления, а не от страха — я уже не боялся смерти.

Наконец послышались приближающиеся шаги. Шел один человек, не крадучись, но осторожно. Сулла взял меня за руку (его пальцы были холодны) и проговорил в темноту: