Михаил Иманов - Гай Иудейский.Калигула

Кажется, я никогда так не волновался, зачем-то долго объяснял Сулле смысл написанного, мялся, вдруг заводил посторонние разговоры, отвлекался на что-то другое. Я и боялся читать, и одновременно страстно желал этого. Наконец я решился. Сначала голос мой был глух и невнятен, я задыхался и плохо проговаривал отдельные слова. Но постепенно, заметив неподдельное, как мне показалось, внимание Суллы, я почувствовал себя свободнее, голос мой окреп, дыхание стало ровным, и я уже декламировал, не замечая ничего вокруг, ощущая лишь великую, прежде мне незнакомую сладость звуков.

Когда я закончил, пот выступил у меня на лбу, а руки дрожали, и я не мог поднять глаз на Суллу. Стал перебирать бумаги на столе, поправлять одежду, зачем-то заглядывать в окно. Вдруг Сулла сказал как-то очень просто:

— Знаешь, Гай, а ведь ты мог быть поэтом.

— Оставь это, — отвечал я ему деловым тоном, — мне не нужна похвала. Скажи мне другое: понятно ли то, что я хотел там выразить?

— Нет, Гай, — снова проговорил Сулла, и теперь в его голосе слышалось неподдельное восхищение, — ты в самом деле мог быть поэтом. Не нужно быть знатоком, чтобы сказать: великим.

— Ну, так уж и великим! — усмехнулся я, но усмешка вышла какой-то жалкой, какой-то просительной.

— Нет, правда, я никогда еще не получал от стихов такого удовольствия. Понимаешь, они проникают в самую душу и что-то производят там. Не могу объяснить что, но что-то божественное. Нет, Гай, тебе нужно заняться этим — величие поэта может быть выше величия императора.

Он не останавливался, все говорил и говорил, и речь его лилась плавно. Я слушал не перебивая и все не мог наслушаться, хотя принимал самый равнодушный вид. Все внутри меня кричало: говори, говори, еще, еще! И он, словно слыша мой внутренний крик, говорил.

Я уже забыл и не хотел вспоминать, что думал о Сулле как о ценителе невысокого ранга, потому что теперь он мне казался очень даже серьезным ценителем. И я подумал, что, когда слова идут от сердца, это значительно глубже, чем когда они от ума и знаний. Я вспомнил глубокомысленных философов, которые всегда были мне так противны, и еще больше уверился в своей правоте. Еще я подумал, что всегда недооценивал Суллу, а это человек острого ума с чувствительным сердцем.

Наверное, если бы Сулла не остановился, я мог бы слушать его сколько угодно времени — без пищи, воды и отдыха. Да, счастье поэта ни с чем не сравнимо. Правда, как обычно говорили, у поэта больше несчастий, чем счастья, но думать об этом сейчас не хотелось.

Всему приходит конец, и даже речам Суллы, которые, казалось, будут длиться вечно. Когда он замолчал, я посмотрел на него с сожалением, которое не подумал скрыть.

— Значит, тебе понравилось? — произнес я хрипло (голос плохо повиновался мне).

— Ты не представляешь себе, Гай, что это такое, — отвечал он горячо. — Это как у великих поэтов! Я теперь понял, что этот дар вверен человеку богами!

Я ничего на это не ответил, а только неопределенно пожал плечами. И тут Сулла, подавшись ко мне, снова заговорил, горячо, страстно:

— Тебе нужно было быть поэтом — это ошибка, что ты стал императором. Не сочти мои слова глупостью или дерзостью, но поэт выше императора, и его божественность есть настоящая божественность, а не определение власти и мудрости. Только сейчас я понял, каким даром одарил тебя Юпитер. Ты в самом деле бог! Помнишь, как мы с тобой говорили, сможешь ли ты стать богом. Но тебе не нужно им становиться, потому что ты уже и есть бог. Как Гомер [28] Гомер — легендарный древнегреческий поэт, по античной традиции ему приписывается авторство «Илиады» и «Одиссеи». , как Вергилий или Гесиод [29] Гесиод — жил приблизительно в конце VIII — начале VI вв. до н. э., первый известный по имени древнегреческий поэт, создатель «Трудов и дней» — первого памятника греческого (и европейского вообще) дидактического эпоса, автор поэмы «Теогония» («Происхождение богов»). Кроме того, в античности его считали автором еще целого ряда назидательных и генеалогических поэм. , а возможно, что и выше! Ты можешь написать прекрасные поэмы и никогда не умрешь. Гомер и Вергилий будут жить вечно, как и ты.

Упоминание Вергилия, моего невольного соавтора, было не очень приятно, и мне даже хотелось сказать Сулле, чтобы он называл другие имена. Впрочем, эта шероховатость в его речи совсем не портила главного, хотя мне стало казаться, что это не просто похвалы, но Сулла куда-то ведет. И я не ошибся.

— Ты должен остаться императором, чтобы быть поэтом! — вдруг патетически провозгласил он.

— Что значит остаться? — недоуменно спросил я, еще не вполне спустившись с высот поэтического восторга.

— Да, да, остаться! — горячо выговорил он. — Ты не имеешь никакого права зарывать в землю свой талант, ведь он вручается богами одному из многих тысяч. Ты должен остаться, чтобы воплотить то, к чему ты призван!

— Но, дорогой мой Сулла, — довольно вяло возразил я, — поэт везде поэт, где бы он ни был и чем бы ни занимался. Власть, императорство и все такое прочее тут не имеют никакого значения. Ведь ты сам говоришь, что дар этот вручен богами.

Сулла несколько смутился и не смог сразу ответить. Не находя нужных слов, он пробормотал:

— Да, да, конечно, но я хотел сказать… хотел… Только некоторое время спустя он нашелся: — Но видишь ли, Гай, императорство тоже вручено тебе богами. Значит, их воля… их воля заключается в том, чтобы ты был поэтом-императором…

— Или императором-поэтом, — перебил я, глядя на него строго, — Конечно, почему бы и нет: император в свое удовольствие пописывает стишки. Ничего, мой Сулла, мне нравится.

— Я не то хотел сказать, — растерянно произнес Сулла и вдруг добавил совсем тихо, но довольно четко: — император.

Но мне уже не нужны были его оправдания, я все понял.

— Скажи, мой Сулла, — произнес я, прямо глядя в его глаза, — признайся мне честно и откровенно: ты не хочешь идти со мной и ты не хочешь участвовать в том, что я придумал? Скажи, и я не буду принуждать тебя, ведь мы друзья, и если уйдем вместе, то должны уйти друзьями.

Он ответил не сразу, некоторое время сидел, опустив голову. Был вечер, пламя светильников горело не ярко, и мне трудно было определить, покраснело его лицо или побледнело, но я ощутил, как что-то сделалось с ним. Наконец он поднял голову, его глаза показались мне какими-то тусклыми, он выговорил едва слышно:

— Император, я пойду за тобой, куда ты скажешь.

Злость поднялась во мне высокой волной, я поискал глазами, что бы схватить тяжелое и ударить Суллу. Ничего не попалось на глаза, и, наверное, это сдержало меня.

— Уходи, — сказал я с напряжением в голосе, едва пересиливая себя. — Чтобы сказать мне то, что ты хотел сказать, не было нужды так долго и красиво распространяться о моем поэтическом даре. Никогда я не думал, что ты будешь лукавить со мной так явно и так грубо. Уходи. Утром я жду тебя, чтобы посмотреть, как ты выглядишь в гриме. Иди, я очень недоволен тобой.