Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

В большой нарядно-холодный кабинет девятнадцатилетняя секретарша Валечка с напудренным личиком, подбритыми бровками и подкрашенными неяркой помадой губками ежедневно вносила по утрам две-три кипы толстых и тонких папок с делами большой и малой важности, чтобы новый исполняющий обязанности председателя горсовета, ознакомившись с их содержанием, принял решение и со своей резолюцией направил тому, кому следовало ими заняться.

Чего только не было в этих папках, начиная с просьб о вспомоществовании, жалоб на горторг и гортоп и кончая делами самой большой важности, от которых порою зависел завтрашний день города: снабжение населения продовольствием и промтоварами, утверждение смет на строительство новых промышленных предприятий или восстановление старых, пострадавших при освобождении Новочеркасска от белых.

Павел Сергеевич далеко еще не во всем разбирался, а ученые термины, такие, как сальдо, депонент, безлюдный фонд, до того повергали его в уныние, что, слушая в конце дня своих многочисленных консультантов, которых благодаря белокурой Валечке он вызывал в кабинет в неограниченном количестве, хватался за виски от нестерпимой головной боли и покидал службу с твердым убеждением, что никогда полноценного работника на этой должности из него не получится. Свое подавленное состояние он нередко срывал на ни в чем не повинной секретарше.

— Ты это зачем, Валентина? — строго спрашивал он девушку, передавая ей последние перед завершением рабочего дня распоряжения. — А ведь небось комсомолка со стажем.

— Что «это»? — не сводя с него насмешливых глаз, уточняла секретарша.

Якушев темнел лицом и, не находя подходящих выражений, бормотал:

— Ну, краска губная, пудры и кремы всякие. Нам, Валентина, город из разрухи вытаскивать надо, с остатками контры бороться самым беспощадным образом, а ты в мещанство удариться норовишь. Небось и на фокстроты, и на танго всякие ходишь с жоржиками всевозможными, что при галстуках и бабочках разных официантских. Так и в мелкобуржуазное болото скатиться недолго.

Якушев ворчал, низко опуская голову, чтобы не видеть глаз своей подчиненной, но та и не думала сдаваться в этом словесном поединке.

— Во-первых, не с жоржиками, а со студентом Политехнического Васей Желудевым. А он тоже комсомолец. И насчет кремов и пудры я вам тоже возразить желаю, Павел Сергеевич. Поинтересуйтесь у врачей, и они вам в один голос скажут, что крем и пудра любую девчонку украшают. Да и губная помада тоже, если ее тонким слоем класть. Но одно еще хочу прибавить. Когда мы по решению горкома на банду Маслака в бой ходили, я не помады и кремы с собою брала, а наган с запасными патронами и, кажется, в мелкобуржуазное болото не скатывалась. Да и пулям бандитским не особенно кланялась.

Якушев переставал ворчать и уже добрее посматривал на секретаршу.

— Это ты верно про Маслака говоришь, Валентина, — соглашался он. — Что было, то было. Достойно себя показала, как любой боец РККА. Не будь ты девкой, в армию бы отправил тебя служить. Да и Вася твой отличился. Все знаю. Так что извини, это я лишнее на тебя сегодня набурчал. Иди домой, Валентина, гуляй, потому как рабочий день у нас к концу подошел. Но о некоторых моих советах подумай. Я же тебе одного добра хочу и ругаю тебя любя, дочка.

— Понимаю, — весело отвечала секретарша и начинала ворошить в модной сумочке из крокодиловой кожи разную всячину: зеркальце, пудреницу, флакончик с духами, расческу.

— Подожди, — хмуря брови, останавливал ее Якушев. — Не забудь завтра осведомиться в прокуратуре, что они сделали по нашему сигналу о расхитителях муки в девятой пекарне. Наказали виновных или все еще собираются. С утра меня проинформируй, а то могу упустить из виду. Уж больно у меня сейчас дел много.

Валентина, одернув коротенькую плиссированную юбчонку, уходила, а Павел Сергеевич, провожая ее ладную фигуру добрыми, улыбчивыми глазами, думал: «Ишь ты какая! Поглядишь, фифочка, да и только. А как она двух маслаковских бандитов из нагана уложила, а! Дочку бы тебе такую, а не ворчать на нее по-стариковски».

Наступал час, когда в длинном прохладном коридоре бывшего атаманского дворца затихали шаги и голоса служащих, покидавших свои рабочие места, и только дежурные милиционеры оставались на постах. Якушев выходил на балкон, нависавший над покрытой булыжником площадью, и, опершись о каменные перила, долго и задумчиво смотрел вперед. Расстегнув верхний крючок гимнастерки с еще не споротыми кавалерийскими петлицами, с наслаждением вдыхал вечерний воздух и думал с горечью: «Слаб характером стал. Ну какого дьявола было тебе соглашаться на этот пост? Разве с твоей головой и с твоими знаниями должен сидеть человек в этом кресле и управлять таким большим и сложным городом, как Новочеркасск? А впрочем… Ведь говорят же, что сидел в этом кресле в восемнадцатом году белый генерал Каледин, известный по всей России. Ему сызмальства бонна какая-нибудь сопливый нос шелковым платочком утирала, высшее военное образование получил, на французском изъяснялся и не трус был, а вот не мог в этом кресле удержаться, когда зашумел ветер гражданской войны. Лишь за несколько минут до самоубийства нашу правду оценил во всей ее полноте. Как он там написал в своей предсмертной записке генералу Алексееву?» У Павла Сергеевича была отменная память, и строки мгновенно вспомнились, красными ниточками побежали в сознании: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы». И дальше: «Вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков во всей России». Это он понимал, но донской край наперекор всему видел только монархическим. Мало ему в детстве ума вложили. Знаний много, а ума мало, иначе он бы не сочинил такие строчки. Как же там дальше? Павел Сергеевич возвратился в кабинет, достал копию предсмертной записки Каледина, которую держал в личной папке, и перечел: «Казачеству необходимы вольность и спокойствие, избавьте тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казаков. Я ухожу в вечность и прощаю все обиды, нанесенные мне вами, в момент вашего появления в нашем кругу». Подписал эту записку в два часа дня в один из февральских дней восемнадцатого боевого и бабахнул в себя. С тем и растаял для истории человечества.

Положив обратно в папку эту копию, Якушев растер ладонями затяжелевшие виски и усмехнулся: «Да, сидел Каледин в этом кресле. Сидел, да не усидел. А вот я, Пашка Якушев, бывший боец кавалерийского полка, усижу. Поднаберусь грамотешки и усижу. И городу пользу постараюсь принести. Конечно, в кавалерийском полку все было просто и понятно. Хоть вольтижировка, хоть рубка лозы, хоть учения полковые. Но я и здесь не оплошаю, на то я и якушевский внук! Ну вот и расхвастался!» — весело прервал он течение своих мыслей и уже в бодром настроении снова вышел на балкон.