Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

— Саша, возьми себя в руки. Я уже тут не нужен. Большевик Якушев скончался.

И вышел.

Всю ночь Александр Сергеевич, облаченный в черный сюртук, просидел не смыкая глаз у тела, брата, а Надежда Яковлевна вздыхала в соседней комнате, не рискуя мешать этому их последнему свиданию. Александр Сергеевич гладил мягкие волосы брата. Глаза его были совершенно сухими, а голос безысходно печальным, когда он тихо, будто только себе, повторял одни и те же слова: «Эх, Павлик, Павлик! Да как же все это случилось?.. Вот и остались мы на земле без тебя, дорогой… Все в жизни поправимо, непоправима одна лишь смерть».

Едва забрезжил рассвет, у парадного затормозила машина. Хлопнула дверца. Надежда Яковлевна поспешила в коридор и вернулась с двумя незнакомцами. Один из них — небольшого роста с черными цепкими глазами — протянул широкую, твердую ладонь и коротко сказал:

— Секретарь горкома партии Бородин. Зовите просто Тимофеем Поликарповичем.

Второй, огромного роста, в распахнутой кожанке, выдавил простуженным басом одно слово:

— Ловейко.

И, несмотря на придавившее его горе, Александр Сергеевич взглянул на него и подумал: «Так вот он какой, руководитель новочеркасских чекистов. Действительно, лучше всякого тореадора кулаком быка сразить может».

Постояв в изголовье покойного, секретарь горкома обнял Александра Сергеевича.

— Дорогой вы наш, — сказал он глухим голосом, — уже ничего, к сожалению, не изменить. Мы приехали, чтобы выразить вам и вашей семье сочувствие, если оно хоть как-то сможет ослабить вашу безраздельную скорбь. Да разве ее ослабишь? Мы одно только можем сделать: рассчитаться с врагами революции за нашего Пашу. Это вот от него в первую голову зависит, — кивнул он на своего спутника.

— Будьте спокойны, — пробасил Ловейко. — Не пройдет и недели, как я разнесу их осиное гнездо. Мои хлопцы уже вовсю работают. Ни дохлому, ни живому гаду пощады не дадим.

У Александра Сергеевича дрожали руки. Боясь расплакаться, он поспешно достал из кармана пенсне и утвердил его на рыхлом своем носу. Неожиданные гости отметили этот жест и горько вздохнули.

— Теперь… — задрожавшим голосом проговорил хозяин дома, — теперь последние почести остались. Вот гроб закажем… обрядим…

— Об этом не беспокойтесь, — перебил его Тимофей Поликарпович. — Это уже наши заботы. Похороны собираемся назначить на завтра, если вы, разумеется, не станете возражать. — Лысая голова Александра Сергеевича поникла, и это было принято как знак согласия. — Мы бы даже могли сегодня забрать Павла, выставить гроб в зале заседаний.

— Нет, нет, — решительно запротестовал Александр Сергеевич и замахал руками, — оставьте брата у нас. Пусть он последнюю ночь проведет с нами вместе.

— Хорошо, — согласился секретарь горкома. — А завтра утром гроб с его телом будет выставлен в городском ДКА. Многие с Пашей захотят проститься. — И оба гостя направились к выходу.

Александр Сергеевич со скрипом поднял железный засов, распахнул дверь. На пороге из толстого выщербленного камня-ракушечника его руку стиснула холодная, чуть потная рука Тимофея Поликарповича.

— Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, в партию бы вам надо. Вот и Павел покойный об этом говорил, — сказал Бородин.

— Да где уж там! Какой большевик из меня, если квартала не пройду без того, чтобы не закашляться.

— Жаль, — огорченно вымолвил Тимофей Поликарпович. — Отзывы хорошие о вас идут. И от студентов, и от педагогов.

— Ошибаются, преувеличивают, — вздохнул Александр Сергеевич.

— Нет, — возразил секретарь горкома. — Если масса утверждает, преувеличения быть не может.

Они распрощались, и легковой «форд» умчался, стрельнув сизым удушливым дымком отработанного бензина.

К обеду красноармейцы привезли гроб, обрядили в гимнастерку с боевыми орденами и галифе холодное тело Павла. В ту пору еще не было средств, позволяющих долго сохранять покойника, и брата перенесли в самый затемненный, прохладный угол большой комнаты. Соседская баба Нюша, снабжавшая на Аксайской несколько домов козьим молоком, шестидесятилетняя рябоватая вдова столяра, принесла мешок с только что нарванной пахучей донской травой, усеяла чисто вымытый пол кустиками седой полыни, мяты и чебреца. Всю ночь то Александр Сергеевич, то его жена посменно сидели у гроба, а утром, едва лишь вислогубый пастух Филька прогнал за реку общественное стадо, парадную дверь распахнули настежь. Приходили соседи по Аксайской и Барочной, знавшие и не знавшие Павла Сергеевича мужчины, женщины, дети. В скорбном молчании останавливались у гроба и, не сказав ни слова, покидали дом. Какая-то немолодая уже женщина в черном траурном платке долго просидела в углу, вытирая слезы, тихо приговаривая:

— Да как же! Сына… сына он мне вернул, почитай, с того света. На Перекопе с поля боя тяжелораненого вынес…

Приехала машина с красноармейцами из Персиановских лагерей, из полка, которым командовал Павел Сергеевич: у них, к сожалению, не было возможности всем проводить его на кладбище, потому что воинская служба такова, что одни из них готовились к заступлению на пост, другие в наряды. Потом к дому подъехало несколько легковых и одна грузовая машина. Никогда еще за всю историю Аксайской улицы столько машин не подъезжало одновременно к одному дому. Ржаво взвизгнули петли, когда открывали борт грузовика, чтобы осторожно положить в кузов обитый кумачовой материей гроб.

— Веню на кладбище возьмем? — нерешительно произнес Александр Сергеевич, обращаясь к жене. — Мал еще… — Но жена строго сверкнула на него глазами, и вопрос был решен.

Хоронил Павла Сергеевича Якушева весь город. По широкой Московской улице медленно тянулась похоронная процессия. Из переулков и дворов к ней примыкали все новые и новые люди. Над городом, крепчая в своей угрюмости, разносились звуки похоронного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Потом машины остались у ограды кладбища, а огромная человеческая колонна хлынула к разверстой могиле, рядом с которой возвышалась груда влажного коричневого суглина. Венька и Гриша, ни на шаг не отстававшие от отца и матери, шли в первом ряду, и Гриша, не сводя глаз со спокойного, умиротворенного лица Павла Сергеевича, приказным тоном шепнул младшему брату:

— Ты, Венька, не смотри на него.

— Это почему? — удивился младший.

— А потому, что он потом тебе приснится, а ты мертвых боишься.

— Вот еще! — взорвался Веня. — Да откуда ты взял?

— А помнишь, гроб с покойником по Аксайской провозили. Ты его увидел и потом целую ночь не спал.

Родители на них зашикали, и ребята умолкли. А с деревянного, наспех сколоченного помоста приземистый человек уже говорил надгробную речь, и к ней примешивался плач людей, стоявших у вырытой могилы. Общего смысла Венька не понял, но он тоже готов был заплакать, потому что знал, что доброго, сильного дядю Пашу сейчас забросают землей. Лишь одна фраза вывела его из равновесия, когда выступавший, потрясая сжатыми кулаками, воскликнул: