Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

— Это ишо что за вольности? — прошипел Аникин.

— Дядя Лука, почему не крестишься? Бог обидится. Весь собор крестится, а ты нет.

Аникин огляделся по сторонам и увидел, что соседи его, все, как один, действительно отбивают поклоны, осеняя себя мелкими и быстрыми движениями перстов.

В этот момент ударили пушки, потому что служба церковная уже подошла к «многолетию», и грянули салюты. Чтобы убить время, Лука Андреевич подсчитывал количество выстрелов, и на душе у него веселело. «Ох ты! Уже тринадцать раз пальнули орудия», — подумал он с ликованием, а в этот момент войска троекратно разразились беглым огнем. Выстрелы с треском вспороли степную тишину над Новочеркасском. Затем опять последовали одиночные залпы, а после очередных тридцати вновь зачастили пушки тем же беглым огнем.

Хор продолжал петь. Величальный голос протодьякона односложно повторял «многая лета», и хор учащенно ему вторил «многая лета, многая лета, многая лета», так что казалось, что протодьякон — это большой гудящий колокол, а хористы — маленькие, ему вторящие колокола.

При третьем, заключительном салюте Лука Андреевич насчитал еще тридцать один залп и расплылся в блаженной улыбке. А когда мортиры снова захлебнулись беглым огнем, с гордостью подумал: «Это да! Никогда еще не слышал такого салюта». Потом все вывалили из полутемного собора, и на широкой площади состоялся войсковой круг. Старший войсковой дьяк, горбоносый пожилой казак, громовым голосом зачитал царскую грамоту:

— «Слушайте все, казаки донские и пришельцы иных земель, прозываемые иногородними, всемилостивейшее его императорского величества повеление, дарующее переходить в Новочеркасск, и все щедроты на случай сей от государя императора излиянные, потом разныя прежняя всемилоставейше пожалованные Войску Донскому грамоты, как в награду, так и в похвалу его».

А Матвей Платов, самый главный атаман этого Войска, властно поднял над головой своей отлитый из золота пернач, заблестевший на солнце разноцветными дорогими каменьями, искусно вделанными в шарообразную вершину, разделенную на дольки, как спелый апельсин, и произнес зычно, на всю городскую площадь, самую короткую из всех своих речей:

— Город Новочеркасск основан!

Гул ликования пошел гулять по толпе. И самые богатые, и самые бедные казаки, у каких что и было богатства, так только шрамы от сабельных ран да провианту на три дня празднеств, — все закричали «ура», вырвавшееся с площади во все впадавшие в нее улицы. А Платов, яркий в своем праздничном наряде, с орденами на ленте, мягко охватившей крепкую шею, широко расставив ноги, стоял на булыжниках спешно вымощенной площади и улыбался гордой, но доброй ко всем улыбкой. Высоко над дорогой куньей шапкой вновь поднял он пернач и выкрикнул те же самые слова:

— Город Новочеркасск основан!

Но во второй раз голос его не был уже слышен. Вся площадь ахнула единым возгласом:

— Атаману Платову ура!

Стоявшие поближе к нему казаки подхватили его на руки, высоко подняли над собой и понесли по площади. Так и двинулась вся праздничная процессия станичных казаков и новочеркасских ремесленников и мещан от собора к войсковой канцелярии и только там, у самого ее подъезда, опустила раскрасневшегося от счастья Матвея Ивановича на землю.

— Спасибо, донцы! — растроганно поблагодарил Платов. Глашатаи, шагавшие по сторонам от толпы, призывно вещали:

— Всем казакам, участвовавшим в объявлении города Новочеркасска новой столицей области Войска Донского, атаман-батюшка, герой штурма Измаила и многих-многих других баталий, генерал-лейтенант Матвей Иванович Платов на месте заложенного в честь всемилостивейшего его императорского величества царя Александра Павловича городского парка за счет неиссякаемой казны монаршей дает обед с закусками и выпивкой.

Под восторженные крики процессия свернула влево от войсковой канцелярии и ступила на территорию будущего парка, где уже были посажены первые деревья и стояло множество палаток и шатров. Над огромным расписным шатром, куда направился атаман со своею свитой и самыми видными гостями, полоскался по ветру флаг с донским гербом: голый казак восседал на винной бочке, при сабле, чудом державшейся на его обнаженном теле и весело подмигивал, словно сказать хотел гостеприимно: войдите. Платов вспомнил, при каких обстоятельствах появился этот герб. Когда-то давно, еще в 1704 году, царь Петр, разгуливая по улицам Черкасска, встретил едва-едва прикрытого остатками одежды загулявшего казака. Странно и одиноко билась сабля о его полуголый зад.

— Эй, любезный! — закричал Петр. — А где ж твое платье?

— Пропил, — зычно ответил казак.

— А штаны и шапка?

— Тоже пропил.

— Так давай мне и саблю, я тебе за нее сколько хочешь налью.

Но казак сурово посмотрел на царя и решительно замотал головой:

— Не… саблю не можно. Казак всегда должен быть при сабле. Я в первом же походе саблей и штаны, и шапку, и даже зипун самый дорогой добуду.

Петр поблагодарил гуляку за такое ревностное отношение к оружию, распорядился поднести ему еще жбан медовухи с закуской, а властям Войска Донского повелел заменить прежнюю войсковую печать с оленем, пронзенным стрелой охотника, на герб с голым казаком, сидящим при оружии на винной бочке.

Столь легкомысленный герб просуществовал сто лет и лишь при Платове был заменен новым.

В шатрах и палатках, разбитых на территории будущего городского сада, были расставлены огромные столы, тесные от обильных закусок, пузатых бутылей и даже бочек с вином, водкой и медовухой. Прежде чем перешагнуть порог своего атаманского шатра, Платов обошел все другие палатки, предназначенные для созванных на пир казаков среднего и беднейшего сословия. У него в кармане был позолоченный кубок, присланный в дар умельцами из далекого Суздаля. На сверкающем золотом ободке старыми славянскими буквами были выгравированы слова: «Сторонись душа — оболью!» На самом же деле, несмотря на такую забубенную надпись, кубок этот вмещал самую маленькую толику спиртного. То вынимая его из кармана, то пряча назад, Платов под всеобщее «ура» самолично нацеживал туда водочку из бутылей, обходя палатку за палаткой, и только в последней из них был разоблачен любимцем своим, отменным выпивохой и плясуном Степаном Губарем.

— Э нет, атаман-батюшка! — заорал подпивший Губарь, успевший заглянуть в его кубок. — Э нет, человек хороший! Обманывать казаков превеликий грех!

— Да ты что! — обрушился на него Матвей Иванович с наигранным гневом. — Разве я кого обманываю? Я же все до капельки выпиваю да еще кубок потом вверх дном опрокидываю, разве не так, скажите? — с надеждой обратился он к стоявшим рядом. Но кто-то из-за их спин возразил: