Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

— Не извольте беспокоиться, — отчеканил полицейский офицер. — Генерал, коему сей мундир уготован, в данный час этапом следует из Санкт-Петербурга в Сибирь на весьма длительное поселение. Это и есть тот самый клеветник, что искал вашей погибели, а ныне заключен под стражу.

Встреча с императором была долгой и тяжелой. Матвей Иванович остро воспринял всю бессмысленную сложность затеянного похода. Но как он мог возразить! Возразить — означало снова обречь себя на страдания и муки, да еще неизвестно какие. Выслушав довольно пространную на этот раз речь царя и задав несколько уточняющих вопросов, Платов встал, звякнул шпорами и вытянулся в струнку.

— Ваше величество, я всю свою жизнь служил престолу русскому, царю и отечеству, и не было случая, чтобы когда-либо отступал от этой своей святой веры!

— Я всегда полагался на вас, — ответил суховато император и недоверчиво скользнул по лицу донского генерала холодными глазами.

…Робкая зарница прорезала темное ночное небо над Новочеркасском и прервала нестройное течение мыслей атамана Войска Донского. А может, это была и не зарница, а скорее заблудившаяся в бездонной ночной пустоте комета. «Насколько помнится, говорят, будто комета — это к счастью, — подумал Матвей Иванович и широко зевнул. — Хорошо, если бы эта комета принесла покой и радость жителям новой донской столицы. А уж город на ноги мы поставим. Такие уж люди казаки: за что взялись — того дела не бросят. И проспекты построим шумные, и сад для веселых гуляний, и собор возведем на славу, чтобы на всю донскую окрестность звон колоколов разносился. Добрые казаки на новый храм своих денег не пожалеют, а с таких, как Федор Кумшатский и его дружки, я по три шкуры сдеру и чистое словцо „извиняюсь“ портить не буду».

Где-то далеко на окраине затихла казачья песня. Видно, расходились самые последние гуляки. Думы Матвея Ивановича снова возвратились к прожитым годам.

Тот оренбургский поход! Платов полагал, что самыми горькими, неправедными и обидными по своей неосмысленной жестокости были годы сидения в Петропавловской одиночке. Но куда там! Поход на Восток, на Индию, мог замыслить только ненормальный человек, страдающий откровенной душевной неуравновешенностью, каким и был Павел.

В лютый от ветров и зимней стужи февраль были закончены последние приготовления. По приказу Платова двадцать тысяч с лишним казаков, полтыщи артиллеристов и столько же калмыков были собраны для этой операции. Некоторые из них только возвратились из трудного итальянского похода и с Кавказа, едва успели обогреться под крышей родного дома, обнять жен и детишек. Вместе с тогдашним донским атаманом Орловым Платов увидел на сборном пункте лихого рубаку Степана Губаря и наигранно бодрым голосом воскликнул:

— Ну что, ветеран? Томишься уже по боевому походу? Мы тебе в Индии такую красоточку приманим, что сразу ноги в пляс поведут.

Губарь посмотрел на генерал-майора каким-то отрешенным, тусклым взглядом и жестко сказал:

— А мне и на родимом Дону со своими девками хорошо, батюшка Матвей Иванович. Чихал я на всяких заморских красавиц.

Платов, сидя в седле, махнул рукой и укорил:

— Ну, ну, старый рубака. Выше голову. Царскую волю казак должен всегда выполнять образцово.

— Одно это и держит, — невесело ответил лихой плясун, словно отмахнуться от самого генерала решил.

Платов тронул повод и, не оглядываясь, бок о бок с Орловым мелким шагом потрусил к складским помещениям, посмотреть, как готовят снаряжение и провиант.

— Чтой-то ты приуныл, Матвей Иванович? — насмешливо спросил Орлов.

— Казаки мне не нравятся, — откровенно признался Платов, — боевой дух не тот.

— А вот мне не только боевой дух, но и поход… — начал было Орлов, но тотчас же прикусил язык. Оба поняли, что их тяжелые думы совпадают.

Однако тяжелыми оказались не только думы, но и первые версты далекого пути. Не веря в победу, армия казаков шла через суровые необъятные просторы приволжских степей, где не было ни жилья, ни провианта. Потом надо было форсировать Волгу, преодолеть песчаную пустыню. А дальше на пути у донских казаков вставали горные кряжи, и надо было проходить через них. Тринадцать полков, которые вел Платов, страшно устали. Сложная и непонятная задача рождала у кавалеристов неуверенность. Зачем надо было захватывать Бухару, штурмовать Хиву, в которой, по предположениям, находилось небольшое количество русских пленных?

Чтобы подбодрить участников похода, император Павел прислал им карту Индии с указанием районов ее и богатств, которые немедленно перейдут в собственность казаков, едва только те их достигнут. Но марш по задонским степям, без обогрева и запаса провианта, становился все труднее и труднее. Пушки тащили через сугробы, орудийной прислуге не каждый день предоставлялась возможность хотя бы на час протянуть к огню красные от холода руки и застывшие ноги. Снежные бураны настигали воинов, били в лицо холодной крупой и ветром. В начале марта наступила оттепель, но и она не принесла облегчения. Лед на Волге вздулся и побурел, когда подошли к ней платовские конные полки. Но кто имел право отменить переправу, если ее приказал осуществить сам император!

Платов представил Павла в ботфортах и парике, волевым жестом прокладывающего на карте через Волгу линию этой переправы и совсем не думающего в роскошном своем кабинете о всей ее тяжести, о людских страданиях и лишениях. И Матвею Ивановичу, видавшему виды военному начальнику, в одно из таких мгновений хотелось выкрикнуть: «К черту! Не могу! Отбирайте саблю, украшенную бриллиантами, сажайте снова в Петропавловскую крепость! Не могу губить человеческие души!» Ценою больших усилий подавил он в себе это желание.

И началась переправа. О любой атаке говорят — кровавая. Но эта долгая переправа через широченную Волгу в нелепом далеком походе была еще тяжелее. Лед трещал под копытами всхрапывающих от испуга лошадей, кололся, давая выход свинцовой, недоброй воде. Одна из первых повозок рухнула в полынью и немедленно ушла на дно. Произошло это так стремительно, что никто и ахнуть не успел. Матвей Иванович ощутил, как оцепенели веки и непроизвольно скосился тонкий рот. Когда повозка уходила под лед, лошади даже не успели заржать и только крик гибнущего солдата-возницы, отчаянный и тоскливый, донесся из стремнины:

— Проклятый царь! Анафема…

Выплеснулись в этом крике и боль, и обреченность, и надломленность духа, рожденная у человека сознанием своей безысходности. Платов ощутил на себе укоризненные взгляды земляков и поспешил отвернуться.

— Что я могу поделать? — оправдываясь перед собственною совестью, бормотал он. — Плетью обуха не перешибешь! Стоит лишь заикнуться о всей нелепости этого решения, и сразу же окажешься за глухой стеной одиночки.