Антонин Ладинский - В дни Каракаллы

Корнелин молчал. Мы стояли некоторое время у ложа.

Вергилиан прижал к лицу надушенный платок.

— Какое зловоние!

Мы спустились по ступенькам, на которых все так же сидели безмолвные скифы, и когда хотели разойтись в разные стороны, то до нашего слуха донеслись громоподобные раскаты львиного рева.

— Звери для арены? — спросил, поежившись, Дион Кассий.

Корнелин почтительно объяснил:

— Нет, это ручные львы августа. Они отказываются принимать пищу, имея привычку получать ее из рук императора.

Вергилиан вздохнул:

— Несчастные звери!

— Они на цепи. Если хотите, можно на них посмотреть.

Префект отворил маленькую дверцу, и мы вошли в помещение, служившее, очевидно, скифам для хранения седел и оружия; в стене горел, воткнутый в сделанное для этого отверстие, факел, при его свете в глубине можно было разглядеть силуэты лежащих зверей.

Львы уже второй день не принимали пищу. Как собаки, приподнимая при каждом шорохе уши, они лежали, скучные и сонные, в ожидании, что вот-вот откроется дверь и войдет их господин. Обширное помещение, где они находились, было закрыто, как темница, железной решеткой. Здесь тошнотворно пахло звериным логовом. Тускло догорал светильник. Позванивали цепи, которыми львы были прикованы к кольцам в стене. Порой звери начинали реветь, и тогда все здание сотрясалось от мощного дыхания их страшных глоток.

Вслед за римлянами в подземелье вдруг спустился Олаб, префект скифской когорты, по-видимому в полном опьянении, судя по неуверенной походке. В руках он держал лук и стрелы.

Олаб крикнул в дверцу:

— Кто там есть? Стикос! Амодон! Здесь не светло!

Прибежали два скифа с факелами в руках.

— Поднимите повыше, — приказал Олаб.

Скифы подняли потрескивавшие факелы над головой.

Дион Кассий решил вмешаться. Львы были собственностью государства.

— Что ты хочешь делать?

— Отойди прочь! — грубо ответил скиф.

Кассий промолчал. Корнелин тоже считал, что благоразумнее не затевать ссору с пьяным варваром. Обычно эти люди добродушны и отличаются даже известной мягкостью характера, но под влиянием винных паров не знают предела своему гневу.

— Все-таки посмотрим, что он намерен делать, — предложил Вергилиан, и мы остались.

— Мне посветить, — приказал Олаб воинам. — Выше! Так хорошо!

— Ты хочешь убить их? — спросил его Корнелин.

— Ты угадал. Если умер император, пусть умрут его звери. Поднять, собаки, факелы выше!

Царственные звери перестали реветь и огненными глазами смотрели на людей. Ближе других стоял, повернув огромную голову к Олабу, трехлетний ливийский лев, поистине царь зверей, с косматой гривой. Его Каракалла называл Арзасидом. Пах зверя судорожно раздувался от дыхания. Было нечто разумное, гордое и презрительное в его глазах, которые вдруг вспыхивали зеленоватым светом, отражая огонь факелов. Казалось, он понял. С этими людьми пришла смерть, и никогда уже рука господина не погладит его…

Олаб отступил на шаг, вложил оперенную стрелу в лук, натянул тетиву, далеко отводя локоть и откинув тело назад, и потом метнул смертоносную тростинку в льва. Она коротко прошумела в воздухе и вонзилась в бок зверя, между ребрами. Лев огласил своды ужасающим ревом, от которого стыла кровь в жилах, и забился в предсмертных судорогах. Остальные три льва и львица заметались на цепях, вставали на дыбы, разевая огненные пасти, и потрясали воздух невыносимым для слуха ревом. Казалось, даже на таком расстоянии из этих разверстых пастей до нас долетело зловонное дыхание.

— В сердце! В самое сердце! — закричал Олаб, когда пораженный стрелою лев затих. — Еще стрелу! Выше светить!

Стрелы с мгновенным свистом поражали новые жертвы. Скифы, державшие факелы, с видимым интересом наблюдали за истреблением зверей и при удачном попадании одобряли умение стрелка. Последней упала львица. Она легла на спину, по-человечьи прижимая мягкие лапы к сердцу…

Когда взошло утреннее кровавое солнце, погребальный костер был доведен до конца. Он представлял собою высокую башню из трех срубов, постепенно уменьшавшихся кверху и украшенных гирляндами из лавровых ветвей. Верхний сруб увенчала позолоченная статуя гения, державшего в простертой руке венок. Само собою разумеется, я был одним из первых на месте предстоящей церемонии.

Из соседнего лагеря стекались в грозном молчании толпы воинов, которым запретили брать с собой оружие. В ожидании, когда начнется церемония, они уселись группами на земле, лениво обсуждали события, гадали, будет ли увеличено жалованье, как им обещал Макрин, и начнется ли новая война с парфянами. Некоторые уже затеяли игру в кости, и тут же появились продавцы орехов и медовых пряников. Время тянулось как пряжа, и воины отпускали по поводу усопшего грубые шутки, выражая свое нетерпение по поводу того, что император медлит отправиться к богам.

Но вот вдали произошло какое-то движение. Я посмотрел в ту сторону…

Послышались взволнованные голоса:

— Везут! Везут!

Из Эдессы медленно двигалась процессия. Блистая оружием и ощетинившись копьями, ее открывали в конном строю императорские скифы в своих неизменных плащах красного цвета. За ними шестерка белых коней, украшенных розовыми страусовыми перьями, везла колесницу. На ней покоилось тело императора, лежавшее на некоем возвышении, а в головах у него стояла статуя богини, подобная тому гению, что возвышался на погребальном костре, и так же простирала вперед руку с лавровым венком.

За колесницей шли оба консула — Бруций Презент и Мессий Экстрикат, и с ними Макрин, Дион Кассий, Гельвий Пертинакс, сенаторы. Среди них нетрудно было отыскать поэта Вергилиана, но он не заметил меня в толпе.

Позади знаменосцы несли легионные орлы. Замыкали шествие воины II Парфянского легиона. По обеим сторонам дороги стояли толпы любопытных и взирали на шествие. Зрелище было редкое, и каждый считал себя осчастливленным судьбою, что ему довелось видеть все это собственными глазами. А согбенная годами старушка с посохом в руках, вытирая краем одежды слезы, шамкала простодушно:

— Убиенный…

Каракаллу в Эдессе многие считали благодетелем. Он простил населению недоимки, обещал построить на государственный счет новые термы, дал горожанам римское гражданство. Но солдаты потешались над старухой и считали, что она выжила из ума.

Процессия медленно приближалась. Теперь воины вскочили на ноги, метавшие кости с сожалением прервали игру и подсчитывали на пальцах выигрыш, косясь на приближающуюся колесницу.

Лица у провожавших в последний путь императора были унылые. Ведь никто еще не знал, чем все это может кончиться, и Дион Кассий был прав, когда говорил, что не уверен, доживет ли он до вечера. Некоторые шепотом передавали слухи о ночном заседании сената под охраной германцев. Но сенаторы угрюмо отмалчивались, когда их спрашивали о принятом решении. Они с радостью отдали бы пурпур любому встречному, чтобы избавиться от гнетущей неизвестности. Одни боги ведали, чего хотят легионы. Правда, Адвент предусмотрительно поставил за соседними холмами германскую конницу, но все-таки настроение у всех было тревожное.