Говард Фаст - Гражданин Том Пейн

Аллен Джонсон был обладателем фермы в семи милях от Трентона и, помимо того, обладатель жены, троих детей и одиннадцати Библий. Одиннадцать было для него, прямо скажем, чересчур; он штук пять из них, откровенно говоря, даже и не открывал ни разу и в минуту, когда на него находил еретический стих, был способен сказать себе, и на кой, прости, Господи, человеку такая сила Библий, когда одной довольно за глаза. Но наступал ноябрь, а с ним, столь же неизменно, как холода, появлялся торговец Библиями в повозке, груженной до отказа Священным писанием и календарями духовного содержания.

Календарями Джонсон не увлекался, но не купить Библию, когда предлагают, значит, впасть в смертный грех, все равно что отринуть слово Божье, а потому шеренга Библий на полке с каждым годом удлинялась на еще одну. Притом торговца Библиями, которого звали, если верить ему, пастор Эймз, Джонсон не винил: что одному — пожива, другому — прямой урон, так уж заведено. В этом году пастор Эймз припозднился почти на целый месяц, и когда все-таки пожаловал, календари у него в повозке отсутствовали, вместо них имелось сотни полторы книжечек под названием «Здравый смысл».

— Прибыл со словом Божьим, — сообщил он Джонсону.

Изо всех сил стараясь не слышать, Джонсон с преувеличенным интересом обследовал содержимое повозки.

— А календари? — спросил он с таким видом, будто как раз в этом году созрел наконец для такой покупки.

— Есть политика, — ответил пастор. — Господи помилуй, ну и год нынче выдался — кругом политика.

Джонсон подцепил одну книжечку, полистал.

— Два шиллинга, — услужливо сообщил пастор Эймз.

Библия стоила четыре.

— Взять разве, — сказал Джонсон небрежно.

Лишь потом он спохватился, что покупка Библии не влекла за собою тяжкой повинности читать ее, поскольку каждое воскресное утро это бремя с его плеч снимали в церкви. Что до этой книжонки, то в нее как-никак вложен был капитал, два шиллинга, — и, не имея намерения выбрасывать кровные деньги на ветер, Джонсон в тот же вечер засел за чтение. Когда жена спросила, чего это он такое читает, он досадливо крякнул:

— Э, Менди, отвяжись ты, ради Бога!

Наморщил лоб и стал читать дальше, и понемногу то, что началось как скучная обязанность, обернулось необычайным открытием.

Печатник Белл был поражен, почти испуган; такого с ним еще не случалось, больше того — ни с кем в Пенсильвании никогда не случалось ничего похожего. Набрав книгу Пейна, он начал выпускать ее умеренными тиражами, по несколько сотен, что было, как он знал по опыту, вполне в порядке вещей. Альманахи, поскольку их очень жаловали в сельской местности, расходились хорошо, бывали случаи — как, скажем, с альманахами Франклина, — что и десятками тысяч, но политические памфлеты у сельских жителей никогда не пользовались особым спросом, да и среди горожан — тоже весьма ограниченным, не считая, быть может, листков, которые сразу идут на выброс. Даже для популярных английских романов тираж в полторы тысячи считался очень завидным, а уж в две вообще из рядов вон выходящим. Белл знал, что заломил за книжку Пейна слишком много — по цене два шиллинга она становилась недоступной для большинства мастеровых, ремесленников, мелких фермеров, — однако, в уверенности, что издание обернется полной неудачей, печатник стремился ограбить себя от потерь хотя бы высокой ценой. У Пейна найдутся в Филадельфии друзья, найдутся и противники, и просто любопытные — так что продать по крайней мере пятьсот экземпляров Белл рассчитывал твердо.

Прошла всего неделя после выхода книги, а он уже продал более двух тысяч.

Он напечатал целую тысячу для Нью-Йорка, потом еще тысячу; он нанял себе на подмогу печатника и двух подмастерьев. Один раз им пришлось ночь напролет трудиться над изданием в три тысячи экземпляров специально для Филадельфии — таков был спрос. Местный книготорговец по имени Франклин Грей сказал, что берет тысячу оптом по цене один шиллинг два пенса за штуку — Белл дал согласие поставить и эту партию. Потом из Чарлстона поступил заказ на две тысячи. Семьсот экземпляров просили из Хатрфорда, сто — из массачусетской деревеньки Конкорд, полсотни запросил для себя какой-то Богом забытый Брактон, о котором Белл вообще слышал первый раз в жизни.

Постоянным клиентом у Белла, как и у многих других филадельфийских печатников, издателей и книжных торговцев, был Ангус Макгрей, бродячий книжный барышник; в обширную территорию, где он снабжал своим товаром разного рода мелких лавочников, входили Мэриленд, Виргиния и Каролина; он, впрочем, столь же охотно торговал книгами в розницу, прямо со своего скрипучего, крытого парусиной фургона. Книжечку «Здравого смысла» он прихватил с собой из Мэриленда и все сто миль от Балтимора до Филадельфии, покамест его старые тяжеловозы ленивой трусцой одолевали на пару это расстояние, читал ее и перечитывал, бросив поводья. Ежели кто и знал Америку, ее ритм, ее жаркое дыхание, биение ее сердца, так это Макгрей; печатное слово он, после слова устного, обожал превыше всего и если бы на продажу книг тратил столько же усилий, сколько на разговоры о них, то мог бы, пожалуй, стать очень богатым человеком.

Сбыв где-нибудь в лесной бревенчатой хижине книгу Дефо, он весь светился от гордости, и не одна сотня добрых пресвитерианцев была обязана его красноречию уверенностью, что часы, проведенные за смачными страницами Филдинга, не обязательно должны грозить погибелью их бессмертной душе. Он продавал Свифта и Александра Попа не только образованным владельцам плантаций, но также и одетым в оленью кожу горцам и уже договорился об издании «Кандида» в собственном переводе. Америка покорила его своею грамотностью: выходец из Европы, он не переставал дивиться этому небывалому, разношерстному скопищу людей с крепкими мускулами и такой благоговейной, нежной любовью к печатному слову.

Когда он дочитал книгу Пейна до конца, возвращаясь по три-четыре раза к отдельным местам и стараясь запомнить их наизусть, он решил, что непременно должен познакомиться с автором, и когда это случилось, сказал ему спокойно:

— Мил человек, да ведь это грандиозно.

Пейн, все еще отуманенный усталостью, не в состоянии еще постигнуть, что это творится с его маленькой книжкой, лишь тупо кивнул головой, не найдясь что ответить.

— Необходимо, чтобы ее читали повсюду, — заявил Макгрей.

— Будем надеяться.

— На этот счет не беспокойтесь. Вы не первый писатель, кого я сделал известным в здешних краях, — француз Вольтер, к примеру, англичанин Свифт — в такой компании оказаться не зазорно.

А Беллу Макгрей сказал:

— Мне требуются пять тысяч экземпляров.

— Вы что, в уме?