Говард Фаст - Гражданин Том Пейн

Стоя в очереди, он пропускал мимо ушей грубости по своему адресу и, когда, наконец, подошел его черед, произнес звучным голосом:

— Томас Пейн, сударь!

— А вам чего здесь нужно?

— Это избирательная комиссия, так ведь? Я пришел зарегистрироваться.

Опять с усмешкой переглянулись.

— В выборах участвуют только лица, имеющие гражданство.

Пейн мотнул головой.

— Я — Томас Пейн, — повторил он, досадливо сощурив неровно посаженные глаза.

— Это мы уже поняли. Тем не менее вы не являетесь гражданином Соединенных Штатов Америки.

Старик еще раз ошарашенно помотал головой, съеживаясь, как улитка, обратно в свои годы. Вокруг покатывались со смеху, глядя на трясущегося старикашку, — вот он, кровожадный революционер, антихрист, сатанинское отродье. Полюбуйтесь, до чего неряшлив — сорочка вся в табачных пятнах, чулки гармошкой, да еще и перекручены, а руки дрожат! Главный из наблюдателей терпеливо, заученно проговорил:

— Мы иностранцев не регистрируем, только граждан Америки. У вас нет права участвовать в выборах, вы зря задерживаете очередь.

Судорожно роясь в памяти, ища спокойных, веских доводов, законного обоснованья столь очевидной истины, разъяснения чудовищной ошибки, старик сказал, запинаясь:

— Но решением Конгресса всем солдатам революции предоставлено гражданство…

— Вы никогда не были солдатом революции, — улыбнулся председатель.

— Да ведь я Пейн, Томас Пейн, — вы что, не поняли?

— Пройдите, будьте добры, и перестаньте нарушать порядок.

— Но я должен участвовать в выборах — должен! Как вы не можете понять? Это мое право.

Толпа помирала со смеху; наблюдатель, с тем же заученным долготерпеньем, возразил:

— Ни Гувернер Моррис, ни генерал Вашингтон вас не признавали американским гражданином. Вы предлагаете нам преступить их волю? Ну, знаете, сударь…

— Я не потерплю такой несправедливости! — закричал старик фальцетом. — Я на вас в суд подам!

— Кликните там полицейского. — Терпенье у наблюдателя кончилось. — Для старого безобразника место в тюрьме найдется, я думаю.

— В тюрьме… — прошептал старик, мгновенно сникнув. — Не надо… хватит с меня тюрьмы.

С этим он повернулся и поплелся по улице обратно — и опять стайка детей, приплясывая, провожала его по пятам.

Он был сыт Нью-Рошеллом по горло; хватит — пропадай она, эта ферма. Ничего больше не осталось; совсем уже ничего, одного лишь хотел он теперь — умереть. Поскорей был, покончить бы разом счеты с этим миром, где все ему стало чужое, незнакомое, а сам он стал боязливым, больным стариком.

Он вернулся опять в Нью-Йорк; жизнь все длилась; одни убогие меблирашки сменялись другими. Он пил не в меру, не зная меры нюхал табак и окончательно перестал следить за своей внешностью. Грязный старик, заросший, небритый — что за важность? Ему не хватало энергии даже хотя бы погрозить палкой вездесущим своим мучителям-ребятишкам.

С печальным недоуменьем спрашивал иногда себя, может быть, это мне Божья кара? Он, у которого шкала ценностей оставалась всегда незыблемо тверда, убеждался, что она теперь смещается, теряет определенность. Прав ли я был, что верил в Него, живя в мире, где отсутствует вера? Прав ли был, утверждая, что нельзя обращать имя Его в разменную монету, что Он есть вершина всех устремлений человеческих?

Изредка, ненадолго, в нем пробуждался прежний Томас Пейн — как, например, когда некто Фрейзер состряпал от его имени и опубликовал отречение от ересей, якобы содержащихся в «Веке разума». Старик выступил с разоблаченьем и подал в суд. Пейн может поддаться времени и тленью — но отречься? И притом — от сочиненья, за которое пострадал больше всего, в котором призывал чтить Всевышнего с кротостью и разуменьем? Никогда; никогда не дождутся этого от неряшливого старика, у которого одно только еще и оставалось: его имя. Фрейзер оказался на поверку не самым закоренелым в стане его врагов — он признал свою вину и попросил прощенья, на что старик отвечал: «…не нужно более писать ничего, что затрагивало бы Томаса Пейна. Я удовлетворен вашим признаньем — сыщите для себя теперь занятие, более достойное мужчины».

Но такие проблески случались все реже. Его настиг второй удар, и он лежал на осколках бутылки виски, покуда кто-то не нашел его.

Он умирал и знал это; ему явилась мысль о том, что после смерти его зароют на каком-нибудь безвестном кладбище для нищих. Он попросил проповедника-квакера Уиллета Хикса, человека либеральных взглядов:

— Пусть меня похоронят на квакерском кладбище, — прибавив жалобно: — Я же не делал ничего такого, что не подобает квакеру. А вот умру, и со мною сотворят, что им захочется, даже клочка земли пожалеют для меня.

Хикс отвечал, что вряд ли такая просьба выполнима. Один кто- нибудь Пейну, возможно, посочувствует — но попробуй обратись к общине, и неизбежно потерпишь неудачу.

— Всего одно пустяковое благодеянье после смерти, — уговаривал его Пейн. — Отец у меня был добрый квакер, мать — тоже. Я до сих пор никогда еще ничего не просил у квакеров. Во имя милосердия…

Хикс сказал, что попробует, но все обернулось в точности как он предвидел. Квакеры отказали Пейну в праве покоиться на их кладбище, как отказали и другие секты, с которыми пробовал завести разговор об этом Хикс. Когда Пейна пришла навестить госпожа Бонневиль, он пожаловался:

— Для такого, как я, даже кусочка земли жаль на кладбище. Размечут мои кости по сторонам, словно мусор.

Он неплохой старичок, думала госпожа Бонневиль, при всех своих недостатках и причудах — вспомнить, хотя бы, как уперся и нипочем не хотел сойти из своей комнаты вниз к великому Бонапарту. И чтó его мучают без конца, уж оставили бы в покое.

— Вас похоронят у вас на ферме, — сказала она.

— Что ж, это земля хорошая, — размышлял вслух Пейн, пытаясь собрать ускользающие мысли. — Американская земля… это бы не худо. Но только землю продадут, а мои косточки выроют и тоже пустят в распродажу.

— Не будут продавать вашу землю, — легко сказала госпожа Бонневиль, думая о том, что любые слова дозволительны, если ими можно утешить умирающего старика.

Теперь не оставалось ничего, кроме боли, — в боку, где со времен, когда он сидел в Люксембурге, не заживали язвы, в голове, повсюду. Человек умирает так медленно. Госпожа Бонневиль наняла ему сиделку, но сиделка оказалась особой набожной и сочла своим долгом поделиться со всем светом благою вестью, что Том Пейн доживает последние дни. Так началось паломничество: слишком заманчивой представлялась перспектива услышать, как Пейн будет на смертном одре отрекаться от «Века разума»!

Перебывали все до единого, какие есть: католики и методисты, конгрегационалисты, лютеране, квакеры, пресвитериане — книгу они не читали, но все-таки явились дать бой нечистому и его писаньям.