Зоя Воскресенская - Сердце матери

Мать вкладывает свои думы в музыку. Чем она еще может поддержать своих дочерей?

А в соседней комнате Анна Ильинична и Мария Ильинична заняты важным делом. Они сидят и свертывают серые листки в маленькие тугие комочки, засовывают их в спичечные коробки. Эти большевистские листовки расскажут рабочим, крестьянам, солдатам и их женам, во имя чьих интересов ведется эта грабительская война. Газета «Правда» разгромлена царской полицией. Но партия ни на один день, ни на один час не теряет связи с народом. Растет горка коробок на столе. В них слова жгучей правды.

— Это для железнодорожных мастерских, — говорит Мария Ильинична и отодвигает груду коробок в сторону. — Теперь ты готовь для чугунолитейного завода, а я разберу и расшифрую почту, напишу письмо Володе.

Как хорошо спорится работа под музыку, какую силу и бодрость она вселяет!

…Звучит вступление к «Патетической» сонате Бетховена. Гневный голос человека, уверенного в своей правоте, уверенного в своей силе, пламенеет, крепнет. Мудрый голос оратора захватывает слушателей, зажигает их сердца.

В мелодию врывается стук, требовательный, грубый… Как хорошо знает мать этот стук в ночи! Он никогда не предвещал ничего хорошего. Свои, товарищи, стучат тихо, стучат условно в окно.

Встревоженное лицо Марии Ильиничны выглянуло из комнаты. Мать шепчет:

— Уничтожайте что можно, я их задержу.

На полуслове обрывается голос оратора в сонате, тонет в гуле гневных голосов, рушится как лавина, бушует как пламя большого пожара.

Мария Александровна откинула крышку пианино… Гул гнева растет и ширится. Синие жилки вздулись на руках. Пот мелким бисером покрыл лоб. Руки матери заряжают великой энергией каждую струну. Никогда еще это старое пианино с прожженной самоварными углями крышкой не пело так сильно.

Дом содрогается от грубого стука сапог в дверь.

Пот заливает лицо матери.

Гудит от никогда не переживаемого торжества маленькое пианино, чутко отзывается каждая струна на пальцы матери, звучит ее гневом, протестом ее сердца.

Входная дощатая дверь сорвана с петель. Теперь уже стучат в комнату.

А пианино поет торжественно, мощно; кажется, в доме поют все вещи и стены. Но вот руки, обессиленные, никнут. Мать вытирает платком лицо, идет открывать дверь.

— Кто там? — спрашивает спокойно, словно только что поднялась с постели.

— Открывайте! Ишь, разыгралась! Скорей! Не то высадим и эту дверь.

Мария Александровна откидывает крючок.

Пристав и пятеро полицейских врываются в комнату, словно в осажденную крепость.

— Почему не отпирали?

— Увлеклась игрой, не слышала вашего стука.

— Нам Марию Ульянову, — потрясает пристав бумагой.

Только на секунду задумалась мать.

— Я Мария Ульянова, — отвечает она, и в голосе слышится еле скрываемая радость.

Пристав озадаченно смотрит на маленькую старушку с белой головой.

— Паспорт!

— Сию минуту. Сию минуту. — Мария Александровна выдвигает один за другим ящики комода, достает ридикюль, роется в нем.

— Ну, чего там шаришь? Подавай паспорт! — торопит пристав.

— Я прошу с вдовой действительного статского советника обращаться на «вы», — строго предупреждает Мария Александровна.

Пристав поднес паспорт к лампе, внимательно его просматривает.

— Гм… да… Мария Ульянова… Восемидесятый год… Вдова действительного статского советника. Это ваша комната?

— Да, я живу в этой комнате.

— А куда ведет вторая дверь?

— Там живут посторонние, — отвечает спокойно Мария Александровна.

— Вы ссыльная Мария Ульянова? — уточняет озадаченный пристав.

— Да, я Мария Ульянова, нахожусь здесь в добровольной ссылке.

— Как бы не так — «добровольной»! — язвит пристав. — По приговору суда за революционную деятельность сослана в Вологду на три года… В «добровольной»… Вот что, госпожа Ульянова, нам с вами возиться некогда. Скажите прямо, где нелегальщину прячете? Нам все известно. И какие газеты получаете, и что с самим Лениным в переписке состоите, и что здесь, в Вологде, крамолу сеете и являетесь руководителем социал-демократической организации. Как видите, запирательство излишне. Подавайте бумаги.

Мария Александровна идет к этажерке, набирает пачку газет, подает их приставу.

Пристав перебирает «Речь», «Русское слово» и в раздражении смахивает газеты на пол.

— Я не шутки пришел сюда шутить! Эти газеты высочайше дозволены. Давайте нелегальные.

— Вот все газеты, что я получаю.

Пристав расшвыривает сапогами газеты.

— Это все дребедень. На черта они мне! Давайте большевистские.

— Я таких газет не выписываю.

— Тогда одевайтесь, пойдемте с нами.

Мария Александровна подходит к вешалке. Надевает шляпку и долго прилаживает ее, раздумывает, удалось ли дочерям уничтожить самые важные бумаги.

— Живей, живей! Грехи бы в церкви замаливала, а она фортепианы… крамолу сеет…

— Милостивый государь, — гневно говорит Мария Александровна, — вы забываетесь! Я буду жаловаться на ваше поведение генерал-губернатору, начальнику жандармского управления. Вы действуете незаконно. — Мария Александровна решительно села. — И пешком я не пойду. В мои восемьдесят лет я не могу ходить пешком.

— Живо за извозчиком! — приказывает взбешенный пристав полицейскому.

Мать перехватывает подозрительный взгляд пристава на дверь второй комнаты и садится за пианино. Играет финал сонаты. Чуть затаенная музыка издалека ширится, растет. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого… Руки срываются… силы сдают… И опять торжественно звучит мелодия.

— Лошади поданы, — докладывает полицейский.

— Кончайте вашу музыку, — ворчит пристав. — Поехали в тюрьму. Вы арестованы.

Мария Александровна встает.

Из комнаты выходит Анна Ильинична.

— Вы с ума сошли! Неужели вы не видите, что перед вами глубокая старушка? По какому праву? — говорит она гневно.

— Мое дело казенное, — отвечает пристав. — У меня есть предписание арестовать ссыльную Марию Ульянову и доставить ее в тюрьму.

— Как отчество Марии Ульяновой? — спрашивает Анна Ильинична.

Пристав разворачивает предписание:

— Мария Ильина…

— А перед вами Мария Александровна. Посмотрели бы паспорт.

— Смотрел, смотрел, — бормочет проштрафившийся пристав. — А где Мария Ильина Ульянова?

— Я здесь, — Мария Ильинична выходит из комнаты.

— Что же вы, сударыня, мне целый час голову морочили? — кричит пристав…

На извозчике отъезжает в сопровождении полицейского Мария Ильинична.

Вдогонку ей несется музыка. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого.

Идет по темным улицам Вологды ночной сторож. Громовыми раскатами стучит его колотушка. Грозно стучит. Страшно стучит в напряженной тишине, словно хочет разогнать всех татей на земле — и тех, кто отнял у Груши мужа, и тех, кто посылает на войну молодых парней, и тех, кто отнимает у людей самое дорогое — свободу.