Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Как мне благодарить вас, — заговорила она, и наместнику голос ее показался самой лучшей музыкой, — как мне благодарить вас, что вы вступились за честь моего отца и отстаивали его от несправедливости, которую он испытывает от ближайших своих родных!

— О, панна! — ответил поручик, а сам чувствовал, что сердце его тает, как снег весеннею порою. — Клянусь Богом, за ваши слова я готов броситься в огонь, отдать всю свою жизнь… Но при таком стремлении заслуга моя кажется настолько малою, что я едва ли имею право принять вашу благодарность.

— Если вы только не пренебрежете ею. Чем я, бедная сирота, могу вам заплатить иначе?

— Я… — все с возрастающею силою продолжал наместник. — Я только и ищу, как бы заслужить ваше расположение, только и прошу, чтоб вы позволили мне быть вашим преданным и верным слугою.

Княжна покраснела, смешалась, потом вдруг побледнела и, закрыв лицо руками, глухо прошептала:

— Это принесет вам только одно несчастье. Наместник наклонился к дверцам коляски.

— Я все перенесу, — с глубоким чувством сказал он, — все — и несчастье, и горе, и муки.

— Рыцарь, не может быть, чтоб вы с первого взгляда готовы были отдать себя на служение мне.

— Едва я увидел вас, как совсем забыл о себе, и теперь знаю только одно, что вольный солдат сделался невольником. Так уж видно угодно Богу. Чувство — это стрела, которая пронизывает грудь… и вот я чувствую ее, хотя и сам бы вчера не поверил, если бы мне сказал кто-нибудь об этом.

— Если вы вчера не верили, как я могу поверить этому сегодня?

— Время убедит вас в этом, а искренности моей… можете ли вы не верить? Ведь она слышна в моих словах, она видна на моем лице.

Снова шелковые ресницы княжны поднялись, снова глаза ее встретили мужественное, благородное лицо молодого рыцаря и взор, полный такого восторга, что густой румянец залил ее лицо. Но теперь она уже не опускала глаз, и они долго смотрели друг на друга, эти два существа, которые, встретившись среди степи, сразу поняли друг друга, сразу соединили воедино свои души.

Но старая княгиня начала резко высказывать свое неудовольствие. Экипажи посла подъехали, прислуга перенесла все вещи, и через минуту все было готово.

Пан Розван Урсу любезно уступил дамам свою коляску, наместник сел на коня, и вскоре все тронулись в путь.

День клонился к вечеру. Разлившиеся воды Кагамлика горели золотом заходящего солнца и пурпуром вечерней зари. На небе высоко-высоко легкие стада облаков медленно подвигались к горизонту, словно утомившись за день, шли отдыхать в какую-то неведомую колыбель. Пан Скшетуский ехал со стороны княжны, но молча; говорить с нею в присутствии других так, как он говорил за минуту до того, было нельзя, а болтать о посторонних предметах не хотелось. Только сердце его билось радостным тактом, да голова кружилась, точно от выпитого вина.

Весь поезд быстро подвигался вперед среди тишины, прерываемой только фырканьем лошадей. Вот свита князя на задних экипажах затянула было какую-то валашскую песню, но и песня скоро оборвалась. Ночь мало-помалу вступала в свои права, на небе замигали звездочки, с влажных лугов начинал подниматься туман.

Передние экипажи въехали в лес, но не успели сделать несколько саженей, как послышался топот коней и пятеро всадников появились на поляне. Это были молодые князья, которые ехали на выручку матери в сопровождении коляски, запряженной четверкой лошадей.

— Это вы, сынки? — закричала старая княгиня.

— Мы, матушка! — Всадники подъехали к карете.

— Здравствуйте! Благодаря вот этим рыцарям мы теперь не нуждаемся в помощи. Это мои сыновья, которых я поручаю вашей благосклонности: Семен, Юрий, Андрей и Николай… А кто пятый? — И княгиня начала внимательно присматриваться. — Если старые глаза не обманывают меня, это Богун. Так, что ли?

Княжна сразу откинулась вглубь коляски.

— Челом бью вам, княгиня, и вам, княжна Елена! — сказал пятый всадник.

— Богун! — продолжала княгиня. — Из полка пожаловал, сокол? И с торбаном? Ну, здравствуй, здравствуй! Эй, сынки! Я уж просила рыцарей на ночлег в Розлоги, а теперь вы им поклонитесь! Гость в дом, Бог в дом! Просите и вы.

Князья сняли шапки.

— Просим покорно в наш убогий домишко.

— Мы уж согласились, и пан посол, и пан наместник. Почетных гостей будем принимать мы, только привыкшим к придворной роскоши понравится ли наше скромное гостеприимство?

— Мы на солдатском хлебе живем, не на придворном, — сказал пан Скшетуский.

А пан Розван Урсу добавил:

— Я знаком уже со шляхетским приемом и знаю, что и придворный с ним не сравнится.

Экипажи вновь тронулись. Княгиня продолжала:

— Давно уж, давно миновали для нас лучшие времена. На Волыни и в Литве есть еще Курцевичи, которые свиту держат и живут по-пански, да те бедных родственников и знать не хотят — покарай их за это, Боже! У нас почти казацкая нужда… Уж вы простите ее нам и чистосердечно примите то, что мы предлагаем вам с чистым сердцем. Я с пятью сыновьями сижу на одной деревеньке да нескольких слободах, а у нас еще на попечении и эта панна.

Наместника сильно удивили эти слова. Он слыхал в Лубнах, что, во-первых, Розлоги вовсе не маленькое имение; во-вторых, что когда-то они принадлежали князю Василию, отцу Елены. Но спрашивать теперь, как они перешли в руки Константина и его вдовы, он не считал удобным.

— У вас пять сыновей? — спросил пан Розван Урсу.

— Было пять… пять львов, — ответила княгиня, — да старшему, Василию, неверные в Белгороде выжгли глаза факелами… От этого он и умом повредился. Когда молодежь уходит на войну, я остаюсь одна, с ним только, да вот с нею… А от нее какая утеха? Горя больше!..

Презрительная нота в голосе княгини, когда она говорила о племяннице, не ускользнула от внимания поручика. Он вздрогнул от негодования и чуть было не выругался, если б не взглянул на освещенное лунным светом лицо княжны.

— Что с вами? Вы плачете? — тихо спросил он. Княжна молчала.

— Я не могу видеть ваших слез. — Скшетуский наклонился к ней и, видя, что старая княгиня увлеклась своею беседою с паном Розваном, продолжал с особым ударением: — Ради Бога, скажите хоть одно слово… Видит Бог, я отдал бы жизнь, чтоб успокоить вас.

Вдруг он почувствовал, что один из всадников так напирает на него, что его стремя зацепилось за стремя непрошенного соседа.

Разговор с княжной был прерван. Удивленный и разгневанный, Скшетуский обернулся к назойливому смельчаку.

При свете месяца на него глянула пара глаз, глянула надменно, вызывающе, насмешливо… Эти страшные глаза светились, как глаза волка в темноте.

"Что за дьявольщина? Бес или еще что-нибудь этакое?", — подумал наместник, еще раз заглянув в эти горящие зрачки.