Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Володыевский не спускал с него глаз и все защищался.

Вдруг на самой границе отмели он сжался, точно кошка (присутствующие подумали, что он падает), наклонился, присел и сразу сделал огромный прыжок вперед, прямо на казака.

— Атакует! — воскликнул пан Заглоба.

Так и было на самом деле: теперь отступал атаман, а маленький рыцарь, определив всю силу своего противника, наступал так энергично, что у свидетелей сердце замирало в груди. Володыевский, очевидно, разгорячился, маленькие глазки его так и сыпали искры; он то приседал, то вновь вскакивал, каждую минуту менял свою позицию, описывал круги около Богуна и заставлял его поворачиваться на месте.

— О, фехтмейстер! — кричал Заглоба.

— Погибнешь! — вдруг выдохнул Богун.

— Погибнешь! — как эхо, отозвался Володыевский.

Тут атаман движением, известным только знатокам фехтовального искусства, перебросил саблю из правой руки в левую и нанес ею такой страшный удар, что пан Михал, словно пораженный громом, пал наземь.

— Иисус, Мария! — вырвалось у Заглобы.

Но пан Михал упал намеренно, чтобы сабля Богуна рассекла только воздух. Тогда маленький рыцарь вскочил, точно дикий кот, и почти на всю длину сабли поразил казака в открытую грудь.

Богун зашатался, сделал шаг вперед, собрал последние силы и нанес последний удар. Пан Володыевский без труда отбил его, ранил казака в голову, и сабля выпала из ослабевших рук казака. Богун упал лицом на песок, который тотчас же окрасился его кровью.

Ильяшенко с громким криком бросился к атаману. Свидетели несколько минут не могли промолвить ни слова; пан Михал молчал тоже. Он обеими руками оперся на саблю и еле переводил дыхание.

Заглоба первый прервал молчание.

— Пан Михал, идите в мои объятия, — изрек он растроганным голосом.

Тогда, словно по сигналу, заговорили и все прочие. В особенности пришел в восторг пан Харламп.

— Вот уж я не ожидал! — воскликнул он. — Теперь моя очередь, чтоб не обвиняли меня в трусости. Хотя я знаю, что вы и меня так же изрубите, тем не менее, поздравляю вас, поздравляю!

— Оставили бы его лучше в покое, — вмешался Заглоба, — тем более, что вам и драться-то не из-за чего.

— Нельзя, нельзя! Тут дело идет о моей чести, а она мне всегда была дороже, дороже жизни.

— Ничто вашей жизни не угрожает, — сказал Володыевский, — оставим лучше этот разговор. Сказать по правде, мне и во сне не снилось быть вашим соперником.

— Это правда?

— Даю вам слово.

— Если так… — и пан Харламп раскрыл объятия.

Недавние враги дружески расцеловались.

Тем временем Ильяшенко перевернул тело атамана лицом кверху и с рыданиями отыскивал в нем хоть искру жизни. Богун был весь покрыт запекшейся кровью, но все-таки слабо дышал. Ноги его слегка вздрагивали в предсмертной конвульсии, а скорченные пальцы судорожно царапали по песку. Заглоба посмотрел на него и махнул рукою.

— Кончено, — сказал он, — прощается с белым светом.

— А хороший был рыцарь, — пробормотал, кивая головой, Володыевский.

— Да, я знаю о нем кое-что, — промолвил Заглоба.

Ильяшенко хотел было унести несчастного атамана, но должен был отказаться от этого; слабому старику не под силу было тащить павшего гиганта. До корчмы было не близко, а Богун мог умереть каждую минуту. Есаулу ничего не оставалось делать, как обратиться к шляхте.

— Паны, — умоляющим голосом сказал он, складывая руки, — во имя Спаса и Пречистой Девы, помогите! Не дайте ему умереть здесь, как собаке. Я — старик, не осилю, а люди наши далеко…

Шляхтичи переглянулись друг с другом. Ненависть к Богуну как рукой сняло.

— Конечно, нельзя его тут оставить, как собаку, — первый сказал Заглоба. — Коль скоро мы дрались с ним, так он уже не мужик, а воин, которому необходимо помочь. Господа, кто понесет его со мной?

— Я, — сказал Володыевский.

— Так понесем его на моей бурке, — добавил Харламп. Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой взяли

Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и вся процессия, в сопровождении Харлампа и Селицких, вольным шагом направилась к корчме.

— Жизни в нем много, — рассуждал дорогой Заглоба, — еще дышит. Господи ты Боже мой! Если б кто-нибудь сказал мне, что я буду за ним ухаживать, я принял бы это за неприличную шутку. Сердце у меня мягкое, сам знаю об этом, но поверить не поверил бы! Еще и раны ему перевяжу. Надеюсь, что на этом свете мы не встретимся, так пусть по крайней мере он с благодарностью вспомнит обо мне на том.

— Вы думаете, что он ни за что не выкарабкается? — спросил Харламп.

— Он? Я за его жизнь не дал бы старого сапога. Так уж у него, верно, на роду было написано; если б ему и повезло с паном Володыевский, то все равно не миновал бы моих рук. Но я рад, что дело обошлось без меня; уж мне и так надоели упреки, что я без жалости убиваю всех, кто выйдет со мной на поединок. А что же мне прикажете делать, если меня оскорбят?.. Но посмотрите-ка… у него опять раны раскрылись. Бегите поскорее в корчму, пан Харламп, скажите, чтобы корчмарь приготовил хлеба с паутиной. Не поможет это бедняге, но христианин обязан перевязать раны христианину. Живей, пан Харламп!

Пан Харламп побежал вперед, а когда, наконец, атамана внесли в комнату, Заглоба тотчас же мог приняться за свое дело. Он остановил кровь, перевязал раны и потом обратился к Ильяшенке:

— Ты, старик, здесь не нужен, — сказал он. — Поезжай поскорей в Заборов, проси, чтоб тебя допустили пред лицо королевича, отдай ему письмо и расскажи все, что ты видел. Да смотри, не ври, а если соврешь, я тотчас узнаю, я приближенный королевича, и велю тебе отрубить голову. Хмельницкому тоже от меня кланяйся; он меня знает, мы приятели с ним. Атамана твоего мы похороним как следует, а ты делай свое дело, по корчмам не шатайся, потому что тебя убьют, прежде чем скажешь, кто ты такой. Ну, с Богом! Поезжай!

^ааь>^ —

— Позвольте, пан, мне остаться, пока он не отойдет.

— Поезжай, говорят тебе, — грозно крикнул Заглоба, — а нет, так плохо тебе будет! Да не забудь Хмельницкому от меня поклониться.

Ильяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба сказал, обращаясь к Харлампу:

— Я нарочно отправил этого казака, во-первых, потому, что ему здесь делать нечего, а во-вторых, если его действительно где-нибудь придушат (что легко может случиться), тогда вся вина падет на нас. Первые прихвостни Заславского и канцлера начнут распевать на все лады, что люди князя-воеводы безбожно и бесчеловечно вырезали все казацкое посольство. Но при уме всегда можно избежать неприятности. Мы не дадим этим щелкоперам живьем загрызть нас, а вы, господа, в свою очередь, засвидетельствуете, конечно, как было все дело и что вызов последовал с его стороны. Я должен еще приказать здешнему старшине, чтоб он похоронил его. Они тут не знают, кто он таков, будут думать, что шляхтич, и похоронят прилично. Ну, а нам, пан Михал, пора в дорогу, нужно еще и князю дать отчет.