Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

И все это происходило в поле зрения Белой Церкви и многотысячной армии Хмельницкого.

Хмельницкий, когда услыхал об этом, начал рычать, как раненый тур. С одной стороны, мирные переговоры, с другой — меч. Если он обрушится на князя, то отсюда следует, что он не хочет принять условий, предложенных посольством пана Киселя.

Одна надежда на татар. Хмельницкий бросился к Тугай-бею.

— Тугай-бей, друг мой! — начал он после обычных приветствий. — Ты спас меня под Желтыми Водами и Корсунем, спасай и теперь. Сейчас прибыл посол с письмом от воеводы брацлавского, где мне обещают прощение и награду, а запорожским войскам вечную свободу при условии, что мы сложим оружие. Я должен сделать это, чтоб показать свои миролюбивые намерения. А тем временем мой недруг, князь Вишневецкий, разорил Погребищи и никого в живых не оставил, и добрых моих казаков избивает, и на кол сажает, и буравами глаза высверливает. На него я идти не могу и пришел к тебе с поклоном, чтоб ты ударил по нашему общему врагу, иначе он сам скоро нападет на наши обозы.

Мурза, сидевший на куче ковров, отбитых под Корсунем или награбленных в шляхетских домах, раскачивался из стороны в сторону, закрыв глаза и точно обдумывая что-то.

— Алла! — сказал, наконец, он. — Я не могу этого сделать.

— Отчего?

— Я и так пожертвовал для тебя многими беями и чаушами под Желтой Водой и Корсунем, зачем мне жертвовать другими? Ерема — великий воин! Я пойду на него, когда и ты пойдешь, а один — нет. Я не настолько глуп, чтоб потерять в одной битве все, что добыл до сих пор. Лучше я пошлю чамбулы за добычей и пленниками. Довольно уж я для вас, псов неверных, сделал. И сам не пойду, и хану не посоветую. Я сказал.

— Ты клялся помогать мне.

— Да, но я клялся драться рядом с тобой, а не вместо тебя. Убирайся вон!

— Я тебе позволил брать пленников из моего народа, добычу отдал и гетманов отдал!

— Если б ты не отдал, я сам бы себе отдал.

— Я пойду к хану.

— Убирайся вон, пес, говорю я тебе!

И острые зубы мурзы блеснули из-под редких усов. Хмельницкий понял, что ему тут делать нечего, продолжать настаивать небезопасно, встал и пошел к хану.

Но и хан отвечал точно так же. Татары имели свой интерес и везде искали выгоды только для себя. Вместо того, чтоб решаться на генеральную битву с непобедимым вождем, они предпочитали обогащаться без кровопролития.

Взбешенный Хмельницкий вернулся домой и уже схватил было бутылку с водкой, как Выговский вырвал ее из его рук.

— Вы не будете пить, ясновельможный атаман, — сказал он. — Здесь посол, и с ним надо что-то решать.

Хмельницкий взвился.

— Я и тебя и посла твоего прикажу посадить на кол!

— А я все-таки не дам вам водки. Не стыдно ли вам, когда фортуна вознесла вас так высоко, нализываться, как простому казаку? Тьфу, тьфу, пан гетман, так не должно быть. Слух о прибытии посла уже разошелся повсюду. Войска и полковники требуют собрать совет. Вам не пить теперь, а ковать железо, пока горячо; теперь вы можете заключить мир и добиться, чего хотите, потом будет поздно… От этого зависит и моя жизнь, и ваша. Выслать бы вам теперь в Варшаву посольство, просить о помиловании…

— Умная ты голова, — смягчился Хмельницкий. — Прикажи звонить к совету, а на площади скажи полковникам, что я сейчас выйду.

Выговский вышел. Через минуту раздался звон советного колокола, и запорожские войска начали собираться. Пришли вожди и полковники: страшный Кривонос, правая рука Хмельницкого; Кшечовский, казацкий меч; старый и умудренный опытом Филон Дзедзяла, крапивницкий полковник; Федор Лобода переяславский; свирепый Федоренко кальницкий; дикий Пушкаренко полтавский; Шулейко; пылкий гадячский Чарнота; Чигиринский Якубович; явились Носач, Гладкий, Адамович, Глух, Пулуян, Панич — не все, потому что иные были в разъездах, а иных князь Еремия отправил на тот свет.

Татары не были приглашены на совет. "Товарищество" собралось на площади; теснившуюся чернь разгоняли палками, а то и кистенями, не обошлось и без крови. Наконец, показался и сам Хмельницкий, одетый в пурпур, в шапку, и с булавой в руках. Около него шел белый, как лунь, Патроний Ласко, православный священник, а с другой стороны Выговский с бумагами в руках.

Хмельницкий в молчании уселся среди полковников, потом снял шапку в знак открытия совета, встал и начал говорить так:

— Паны полковники и атаманы! Вам ведомо, что мы, благодаря великому гнету и обидам нашим, должны были взяться за оружие и с помощью его величества, крымского царя, отвоевать отнятые у нас без согласия нашего всемилостивого короля панами нашу свободу и привилегии. Бог благословил нас и поразил страхом наших тиранов, покарал за обман и жестокосердие, а нам даровал победу, за что мы воссылаем теплые благодарения к его престолу. Когда гордыня достойно наказана, нам надлежит думать о том, как остановить пролитие христианской крови, что нам повелевают сам милосердный Бог и святая Церковь, и не выпускать сабли из рук, пока волею его величества, короля нашего, нам не будут возвращены наши прежние свобода и привилегии. Мне пишет теперь пан воевода брацлавский, и я сам так думаю, что не мы, а паны Потоцкие, Калиновские, Вишневецкие и Конепольские вышли из повиновения королю и республике. И так как мы покарали их, нам должно воспоследствовать прощение и награда от отечества. Я прошу вас, мои друзья и соратники, прочесть письмо, доставленное мне от брацлавского воеводы отцом Патронием Ласко, шляхтичем православной веры. Вы мудро решите, как нам остановить потоки христианской крови и удостоиться прощения и награды за нашу верность и покорность республике.

Хмельницкий не спрашивал, должна ли война продолжаться, или нет, он просто требовал ее окончания. Тотчас же поднялись протесты, перешедшие в грозные крики. В особенности горячился Чарнота.

Хмельницкий молчал и только запоминал протестующих.

Выговский с письмом поднялся с своего места. Зорко понес копию письма, для того, чтобы прочитать "товариществу". И тут и там воцарилось глубокое молчание.

Воевода начинал письмо следующими словами:

"Пан старший запорожского войска республики, старый мой друг и приятель!

Хотя многие считают вас врагом республики, я не только твердо уверен в вашей непоколебимой верности отечеству, но и утверждаю в этом мнении панов сенаторов, моих товарищей. Потому что, во-первых, от века днепровское войско отстаивает свои права и свободу, всегда оставаясь верным королям и республике. Во-вторых, наш русский народ так предан своей православной вере, что готов пожертвовать за нее своей жизнью. В-третьих, бури бывают разные (как и теперь, по Божьему попущению), проливается братняя кровь, но отечество над всеми одно, В нем мы родились, пользуемся нашими вольностями, и во всем свете нет страны, где свобода была бы шире. Поэтому мы привыкли оберегать наше отечество, и хотя бывают иногда разные отступления, разум подскажет каждому, что лучше жить в своем свободном государстве, чем подпасть под власть другого".