Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

— Просто наказание с ним! — пробормотал Заглоба. — Я только потому и радуюсь, что буду допекать его Анусей.

— Не советую, это опасно. Хотя он очень добр, но тут может потерять терпение.

— Пусть теряет! Я ему обрублю уши, как Дунчевскому.

— Ну это оставьте. И врагу я не посоветую лезть к нему!

— Пусть он только подвернется мне под руку!

Это желание Заглобы исполнилось скорее, чем он ожидал. Приехав в Конскую Волю, Володыевский решил остановиться на отдых, так как лошади его были измучены. Каково же было удивление обоих друзей, когда они, войдя в темные сени постоялого двора, в первом встретившемся им шляхтиче узнали Подбипенту.

— Как поживаете? Давно мы вас не видали! — воскликнул Заглоба. — Как же могло случиться, что казаки не зарубили вас в Замостье?

Подбипента обнимал и целовал то одного, то другого.

— Вот мы и встретились! — повторял он с радостью.

— Куда вы едете? — спросил Володыевский.

— В Варшаву, к князю.

— Князя в Варшаве нет, он поехал в Краков с королем, будет нести перед ним булаву.

— А меня Вейгер послал с письмом и запросом, куда отправляться княжеским полкам, — слава богу, они уже не нужны в Замостье.

— В таком случае вам нечего ездить. Мы везем приказы.

Пан Лонгин нахмурился: он всей душой хотел доехать до князя, видеть двор и, главным образом, одну маленькую особу. Заглоба подмигнул Володыевскому.

— А я все-таки поеду в Краков, — сказал литвин, подумав. — Мне велено отдать письмо, я и отдам.

— Идем в избу, велим подогреть пива, — сказшт Заглоба.

— А вы куда едете? — спросил по дороге литвин.

— В Замостье, к Скшетускому.

— Поручика в Замостье нет.

— Вот тебе на! А где же он?

— Около Хорошина, громит шайки мятежников. Хмельницкий отступил, но его полковники жгут, грабят и режут по дороге; валецкий староста послал на них пана Якова Реговского.

— А Скшетуский с ним?

— Да, но они ходят отдельно, так как соперничают; об этом я потом расскажу подробно.

Между тем они вошли в избу. Заглоба велел подогреть три гарнца пива, потом, подойдя к столу, за которым уже сидели Володыевский и Лонгин, сказал:

— Вы не знаете самой важной и счастливой новости: мы с Володыевским убили Богуна.

Лонгин вскочил с места.

— Братья родненькие, да может ли это быть?

— Чтоб нам не сойти с этого места.

— И вы вдвоем его убили?

— Да!

— Вот новость. Боже! Боже! — воскликнул литвин, всплеснув руками. — Вы говорите вдвоем: то есть как вдвоем?

— Я хитростью довел его до того, что он вызвал нас, понимаете? Потом Володыевский дрался с ним и изрезал его, как пасхального поросенка или жареную курицу, понимаете?

— Но вы, значит, не дрались с ним?

— Ну, извольте радоваться! — сказал Заглоба. — Я вижу, что вы часто пускали себе кровь и от слабости у вас пострадал рассудок. Как же мне было драться с трупом или лежачего добивать?

— А вы говорили, что вдвоем убили его. Заглоба пожал плечами.

— Ну и терпение нужно с этим человеком. Не правда ли, пан Михал, Богун вызвал нас обоих?

— Да, — подтвердил Володыевский.

— Теперь поняли?

— Пусть и так будет, — ответил Лонгин. — Скшетуский искал Богуна под Замостьем, но его там уже не было.

— Что? Скшетуский искал его?

— Дело было так, — начал Лонгин. — Мы остались в Замостье, а вы поехали в Варшаву. Казаков ждать пришлось недолго. Они нахлынули из-под Львова целыми тучами, и глазом не окинуть. Но наш князь так укрепил Замостье, что они могли и два года простоять под ним. Мы думали было, что они так и не будут нас штурмовать, и это нас очень огорчало; мы хотели порадоваться их поражению, а так как между ними были и татары, то я надеялся, что мне Бог пошлет мои три головы.

— Просите у него одну, да хорошую, — прервал Заглоба.

— А вы все такой же — даже слушать гадко, — сказал литвин. — Мы думали, что они штурмовать не будут, а они вдруг как угорелые принялись подводить мины, а потом штурмовать. Оказалось, что Хмель не хотел штурма, но Чарнота, их обозный, начал на него нападать и говорить, что он трус и готов уже брататься с ляхами. Тогда Хмель позволил и первым послал на штурм Чар-ноту. Что там было, братья милые, я и сказать не могу. Света Божьего не было видно из-за огня и дыма. Казаки сначала шли храбро, засыпали рвы, полезли на стены, но мы их так оттрепали, что они бежали и от стен, и от мин; тогда мы сделали им вслед вылазку в четыре хоругви и перерезали их как баранов!

— Жаль, что меня не было на этом празднике! — воскликнул Володыевский, потирая руки.

— И я бы там пригодился! — твердо сказал Заглоба.

— Там больше всех отличился пан Скшетуский и пан Яков Реговский, — продолжал литвин, — оба отменные рыцари, но они не дружны между собой. Особенно Реговский косился на Скшетуского и, наверно, затеял бы с ним ссору, если б Вейгер под страхом казни не запретил поединков. Мы не понимали сначала, почему Реговский пристает к Скшетускому, а потом узнали, что он родственник Лаща, которого князь из-за Скшетуского выгнал из отряда. Вот источник злобы Реговского к князю и к нам всем, а особенно к поручику; оттуда и соперничество между ними, которое покрыло их великой славой, ибо оба они старались отличиться друг перед другом, оба старались быть первыми и на стенах, и на вылазках. Но наконец Хмелю надоело штурмовать, и он начал правильную осаду, пуская в ход и хитрости с целью овладеть городом…

— Он больше всего рассчитывает на свою хитрость! — сказал пан Заглоба.

— Шальной он человек, да притом obscurus! [66] Темный (лат.). — сказал Подбипента. — Он думал, что Вейгер немец; он не слыхал о поморских воеводах этой же фамилии и написал ему письмо, думая склонить его к измене, как иностранца и наемника. А Вейгер ответил ему, как и что, и что он неудачно к нему обратился. Письмо это староста хотел непременно отправить не с трубачом, а с кем-нибудь познатнее, чтобы показать свое значение. Но как идти к казакам, этим диким зверям? Охотника между офицерами не нашлось. Другие боялись уронить свое достоинство; я и вызвался свезти, и — слушайте! — теперь-то и начинается самое интересное.

— Слушаем внимательно, — сказали оба друга.

— Я поехал и застал гетмана пьяным. Он принял меня ядовито, особенно когда прочел письмо, и стал грозить булавой, а я, поручив свою душу Богу, думал так: если он меня тронет, я ему кулаком голову разобью! Что ж мне было делать, братья милые?

— Это было благородно с вашей стороны — так думать!

— Но его сдержали полковники и заслонили меня собою, — продолжал Лонгин, — особенно один молодой, он обхватил его, отташил и говорит: "Не пойдешь, батько, ты пьян". Смотрю, кто меня так защищает, дивлюсь его дерзости с Хмельницким и вижу: это Богун.

— Богун? — крикнули Володыевский и Заглоба.