Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

— Что вы говорите? — воскликнул Подбипента. — Вы всегда пили, братец, как колодезный журавль…

— Не заглядывайте, ваць-пане, в колодец, не то дурака увидите. Дело не в этом. Едучи с перначем и манифестами Хмельницкого, я не знал никаких препятствий. Прибыв в Винницу, я застал там отряд пана Аксака, но все же еще не сбросил с себя дидовской шкуры, боясь мужиков. Я только бросил манифесты. Был там седельник, Сулак, который шпионил и посылал известия Хмельницкому. Через него-то я и отослал манифесты назад, выписав на них такие наставления, что Хмель, верно, велит содрать с него шкуру, когда их прочтет. Но под самым Баром со мной случилось такое приключение, что я чуть не погиб у самого берега.

— Как же это было? Как?

— Я встретил пьяных солдат, безобразников, которые услыхали, что я называл княжну ваць-панной. Я уже не особенно тогда остерегался, будучи меж своими. И вот: что, мол, это за дед и кто этот особенный мальчик, которому говорят: ваць-панна; а когда увидели, что княжна писаная красавица, айда к нам. Я припрятал в угол свою сиротку, а сам взялся за саблю.

— Это странно, — прервал его Володыевский, — вы ведь были переодеты дедом, как же у вас могла быть с собой сабля?

— Гм… Сабля? А кто вам сказал, что у меня была сабля? Я схватил солдатскую, лежавшую на столе. Это было в корчме в Шипинцах. Я сразу уложил двух насильников. Те к пистолетам! Я кричу: "Стойте, собаки, я шляхтич!" Вдруг кричат: "Halt, halt! Отряд идет!" Оказалось, что это не отряд, а пани Славошевская, которую провожал ее сын, с пятьюдесятью конными людьми; те солдат и сдержали. А я к самой пани с речью. Так я ее разжалобил, что она взяла княжну к себе в карету, и мы поехали в Бар. Но вы думаете, что это конец? Какое!

— Смотрите, Панове, — вдруг перебил Слешинский, — что это там — заря, что ли?

— Не может быть! — возразил Скшетуский. — Еще рано!

— Это со стороны Константинова!

— Да, видите: все ярче!

— Зарево, честное слово!

Лица всех стали серьезными; все вскочили, забыв про рассказ.

— Зарево, зарево! — повторило несколько голосов.

— Это, верно, Кривонос пришел из-под Полонного.

— Кривонос со всем войском.

— Должно быть, передовые отряды подожгли город или ближайшую к нему деревню.

Но вот трубы затрубили тревогу; старый Зацвилиховский внезапно появился между офицерами.

— Мосци-панове, — сказал он, — из рекогносцировки вернулись люди с известием, что неприятель близко; мы сейчас выступаем! К полкам, к полкам!

Офицеры бросились к своим полкам, челядь потушила огни, и все стемнело в лагере.

Только вдали, со стороны Константинова, небо все больше краснело, а звезды в этом блеске постепенно гасли. Опять раздался тихий сигнал: "садиться на коней". И неясные массы людей и лошадей двинулись вперед. Среди тишины слышался только топот лошадей, мерные шаги пехоты и глухой грохот пушек Вурцеля; по временам бряцали мушкеты или раздавались слова команды. Было что-то грозное и зловещее в этой тишине, в этих голосах, блеске оружия и мечей. Войска спускались по константиновской дороге и плыли по ней в сторону пожара, извиваясь во мраке, точно гигантский змей. Прекрасная июльская ночь уже кончалась. В Росоловцах начали петь петухи, перекликаясь по всему городу. Между Росоловцами и Константиновом было около мили, так что, когда войска не успели пройти и половину дороги, из-за зарева робко выглянула бледная заря, точно чем-то испуганная, стала насыщать светом воздух, осветила леса, рощи, белую полосу дороги и движущиеся по ней войска. Теперь можно было различить людей, лошадей и тесные ряды пехоты. Поднялся легкий утренний ветерок и шелестел знаменами над головами солдат. Впереди шли татары Вершула, за ними — казаки Понятовского, потом драгуны, артиллерия под командой Вурцеля, а в конце пехота и гусары. Заглоба ехал подле Скшетуского, но как-то беспокойно вертелся в седле, и было заметно, что близость битвы тревожит его.

— Мосци-пане, — сказал он шепотом Скшетускому, точно боясь, как бы кто-нибудь не подслушал.

— Что скажете?

— Скажите, гусары первые ударят?

— Вы говорили, будто вы старый воин, а не знаете, что гусар всегда берегут для решительного момента битвы, когда неприятель больше всего напрягает свои силы.

— Знаю, знаю, я хотел только убедиться.

Настало минутное молчание. Заглоба еще больше понизил голос и спросил опять:

— Это Кривонос со всем своим войском?

— Да.

— А сколько он ведет?

— Вместе с чернью шестьдесят тысяч человек.

— Ох, черт возьми! — сказал пан Заглоба.

Скшетуский усмехнулся в усы.

— Не думайте, ваць-пане, что я боюсь, — шептал Заглоба, — но у меня одышка, и я не люблю толкотни, потому что жарко, а когда жарко, то я уже никуда не гожусь. Другое дело — поединок! Тут можно пустить в дело фортели, а на войне не до фортелей! Выигрывают руки, а не голова, тут я дурак перед Подбипентой! У меня теперь на брюхе двести дукатов, подаренных мне князем, но верьте, что я предпочел бы, чтобы брюхо было у меня теперь где-нибудь в другом месте. Не люблю я этих больших сражений! Черт их побери!

— Ничего с вами не будет, только подбодритесь.

— Подбодриться? Я боюсь только, как бы мой пыл не победил во мне рассудительности, так как я слишком горяч. К тому же мне был дурной знак: когда мы сидели у костра, упало две звезды. Почем знать, может быть, одна из них — моя…

— За доброе дело Бог наградит вас и сохранит вам жизнь.

— Только бы он не вздумал торопиться с наградой.

— Почему же вы не остались тогда в лагере?

— Я думал, что при войске безопаснее.

— Так и есть: увидите, что нет ничего страшного. Мы уже привыкли, а привычка — вторая натура. Вот уже Случь и Вишоватый пруд.

Действительно, вдали засверкали воды Вишоватого пруда, отделенные длинной плотиной от Случи; вся линия войск остановилась.

— Что, уже началось? — спросил Заглоба.

— Князь будет строить войска, — ответил Скшетуский.

— Не люблю я давки! Повторяю вам, не люблю!

— Гусары, на правое крыло! — раздался голос адъютанта, присланного князем к Скшетускому.

Уже совсем рассвело. Луна побледнела при блеске восходящего солнца; золотистые лучи его играли на гусарских копьях, и казалось, что над рыцарями горят тысячи свечей.

Когда войска построились, они, уже не скрываясь, громко запели, и мощная песня полетела по росе, ударилась о стену леса и поднялась ввысь.

Наконец зачернел и другой берег пруда, покрытый тучами казаков; полки шли за полками: запорожская конница, вооруженная длинными пиками, пехота с самопалами и, наконец, море мужиков с цепами, косами и вилами.

За ними виднелся, как в тумане, громадный табор, точно движущийся город. Скрип тысячи телег и ржанье лошадей долетали до слуха княжеских солдат. Но казаки шли без обычных криков и шума и остановились по другую сторону плотины. Некоторое время оба войска молча всматривались друг в друга. Пан Заглоба все время не отходил от Скшетуского и, глядя на это море людей, ворчал: