Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

— От Днестра до Ягорлика я ездил с купцами-армянами, так как были следы, что она там; везде я был, а теперь еду в Киев, потому что Богун намеревался отвезти ее туда.

Едва поручик выговорил имя Богуна, как ловчий схватился за голову.

— Ведь я тебе не сообщил самой важной новости. Я слыхал, что Богун убит!

Скшетуский побледнел.

— Как? Кто тебе сказал?

— Да тот шляхтич, который уж раз спас княжну под Константиновом. Я его встретил по дороге в Замостье. Мы разъехались в дороге. Едва я успел спросить его о новостях, он мне сказал, что Богун, убит. "Кто убил?" — спросил я. "Да я", — ответил он. И потом мы разъехались.

Огонь, воспламенивший лицо Скшетуского, погас вдруг.

— Этому шляхтичу едва ли можно верить. Нет, он не был бы в состоянии убить Богуна!

— А ты его не видел? Мне помнится, он говорил, что едет к тебе в Замостье.

— Я не дождался его в Замостьи, он, верно, теперь поехал в Збараж, но мне необходимо было догнать комиссию, и я с Каменца не возвращался на Збараж и не виделся с ним. Он мне раньше говорил, будто в плену у Богуна подслушал, что она скрыта за Ямполем и что потом Богун хотел перевезти ее в Киев и повенчаться с нею. Может быть, и это ложь, как все, что Заглоба говорит.

— Чего же ты, в таком случае, едешь в Киев?

Скшетуский умолк; через минуту слышен был только шум и свист ветра.

— Если только Богун не убит, то ты можешь попасть в его руки, — сказал ловчий, прикладывая пальцы ко лбу.

— Да я с этой целью и еду, чтобы его найти, — глухо возразил Скшетуский.

— Как так?

— Пусть свершится над нами суд Божий!

— Да он биться с тобой не станет, а просто велит убить или продаст татарам.

— Ведь я теперь в числе комиссарского конвоя.

— Дай Бог, чтобы мы сами спасли свои головы, а что уж говорить о конвое.

— Кому жизнь тяжела, тому могила будет легка.

— Побойся Бога, Ян! Здесь дело не о смерти идет, она никого не обойдет, но они могут отдать тебя на турецкие галеры.

— Неужели ты думаешь, что мне там хуже будет, чем здесь?

— Я вижу, что ты в отчаянии и не веришь в милосердие Божье.

— Ошибаешься! Я только говорю, что мне худо на свете, но я давно примирился с волей Бога. Я не прошу, не плачу, не проклинаю, не бьюсь об стену головой, но хочу, пока жив, исполнить свой долг.,

— Но боль отравляет тебя.

— На то Бог и посылает мучение, чтобы оно отравляло человека, а пошлет лекарство, когда сам захочет.

— Мне нечего отвечать на такой аргумент, — сказал ловчий. — В Боге наша надежда и спасение — как для нас, так и для Польши. Король поехал в Ченстохов, может быть, вымолит что у Пресвятой Девы, иначе, все погибнем,

Настала тишина, из-за окон слышались только драгунские вопросы: "Кто идет?"

— Да, да, — сказал через минуту ловчий. — Мы все принадлежим скорей к мертвецам, чем к живым. В Польше разучились смеяться, слышны только стоны, как вой ветра в трубе. И я верил, что настанут лучшие времена, пока вместе с прочими не приехал сюда, но вижу теперь, что тщетна была моя надежда. Разорение, война, голод, убийства и ничего больше, ровно ничего.

Скшетуский молчал; пламя огня, горевшего в камине, освещало его исхудалое и суровое лицо.

Наконец он поднял голову и серьезно сказал:

— Земная жизнь пройдет и не оставит после себя никакого следа.

— Ты говоришь, как монах, — сказал ловчий. Скшетуский не отвечал, а ветер все жалобнее стонал в трубе.

На следующий день между комиссарами было долгое совещание, вручить ли сейчас подарки короля Хмельницкому, или ждать, пока тот не изъявит раскаяния и покорности. Решили на том, чтобы обласкать его гуманностью и королевской милостью, и на следующий день совершился этот торжественный акт. С утра гремели пушки и звонили колокола. Мельницкий ждал их перед своим домом, среди полковников, старшин, толпы казаков и черни; ему хотелось, чтобы весь народ видел, какой почестью окружает его даже сам король. Он сел на возвышении, под знаменем и бунчуком, в собольей фасной шапке, упершись руками в бока и поставив ноги на бархатную подушку с золотой бахромой: он ждал комиссаров, имея сбоку иностранных послов. Среди собравшейся черни раздавался льстивый шепот и радостные крики при виде могучего вождя, в котором они ценили более всего силу. Так только м могло представить воображение народа своего великого героя, победителя гетманов, шляхты и вообще ляхов. Хмельницкий немного постарел за этот год, но не согнулся, а его могучие плечи выказывали силу, способную разрушать государства или создавать новые; его огромное лицо, покрасневшее от злоупотребления крепкими напитками, выражало непоколебимую волю, необузданную и гордую самоуверенность, которую дали победы. Гроза и гнев дремали под складками морщин на его лице. В его глазах, окруженных красной каймой, виднелось нетерпение, что комиссары недостаточно скоро шли с королевскими дарами; а из ноздрей его выходили два столба пара, казавшиеся на морозе столбами дыма из ноздрей Люцифера, и в этом пару он сидел весь пурпурный, мрачный, гордый, среди послов, полковников и моря черни.

Наконец появилась свита послов; во главе шли барабанщики, бившие в котлы, и трубачи с надувшимися щеками, извлекая из медных инструментов жалобные звуки, точно на похоронах славы и величия Польши. За этой капеллой ловчий Кшечовский нес булаву на бархатной подушке, Кульчинский — скарбник киевский — знамя с орлом и надписью; за ними шел одиноко Кисель, худой, высокий, с белой бородой, спускавшейся на грудь, со страданием на аристократическом лице и глубокой болью в душе. За воеводой шли в отдалении остальные комиссары, а шествие замыкал отряд драгун Брышевского под командой Скшетуского.

Кисель шел медленно, потому что в эту-минуту Он ясно видел, что из-за куска разорванного договора, из-за предлога изъявления королевской милости и прощения виднелась иная, противная истина, которую увидели бы даже слепые и услышали глухие и которая громко говорила ему: "Не изъявление королевской милости несешь ты, Кисель, а сам идешь просить ее, купив ценой булавы и знамени; ты идешь пешком к ногам этого холопского вождя от имени Польши, ты, сенатор и воевода"… Его душа раздиралась на куски, и он чувствовал себя ничтожнее червя и пылинки, а в ушах его звучали слова Иеремии: "Лучше не жить, чем жить в неволе у мужиков и басурманов". Чем же он, Кисель, был в сравнении с князем из Лубен, который являлся перед бунтовщиками не иначе как с нахмуренными бровями; среди запаха серы, пламени войн и дыма пороха, чем же он был? Под гнетом этих мыслей рвалось сердце воеводы, улыбка навсегда улетела с его лица, а радость — из сердца; он готов был лучше умереть, чем сделать ещё один шаг, однако он шел, потому что его толкало вперед прошлое, все труды и усилия, вся неумолимая логика его прошлых действий…