Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Теперь было очевидно, что Хмельницкий ожидает прибытия своего обоза. Он был уверен, что достаточно будет одного настоящего штурма, а потому велел только устроить несколько редутов для батарей, считая излишним заняться какими-нибудь иными земляными работами. Обоз прибыл на следующий день и стал в несколько десятков рядов, растянувшись в длину на несколько верст, от деревни Верняки до Дембины. Одновременно с обозом пришло еще войско, а именно — великолепная запорожская пехота, почти равная по искусству турецким янычарам и несравненно более способная к штурмам и наступательным действиям, чем татары и чернь.

Памятный вторник 13 июля прошел как в Збараже, так и в неприятельском стане в лихорадочных приготовлениях Уже не подлежало сомнению, что последует штурм, так как в лагере казаков литавры и барабаны били тревогу, а у татар гудел, как гром, большой святой бубен, так называемый балт… Вечер был тихий, ясный, только с обоих прудов и Гнезны поднялся легкий туман, потом на небе замерцала первая звезда.

В эту минуту раздался залп из шестидесяти казацких пушек — полчища двинулись с ужасным криком к валам, и начался штурм.

Польские войска стояли в окопах, и им казалось, что земля дрожит под их ногами, даже старые солдаты ничего подобного не видали.

— О Господи! Что это такое? — спросил Заглоба, стоя в интервале валов возле Скшетуского и его гусар. — Это не люди идут на нас.

— Вы угадали, действительно, это не люди, неприятель гонит перед собой быков, чтобы наши выстрелы сначала были направлены на них и чтобы иметь некоторое прикрытие.

Старый шляхтич покраснел, вытаращил глаза и с бешенством произнес одно только слово:

— Негодяи!..

Быки, гонимые дикими, полунагими чабанами, которые били их горящими факелами, с ужасным ревом бежали вперед, то сбиваясь в кучу, то разбегаясь или поворачивая назад, то опять направляясь к валам. Вурцель открыл огонь, все заволокло дымом; небо покраснело; испуганные быки рассыпались во все стороны, точно их разогнали молнии, половина из них пала, — а по их трупам неприятель шел дальше.

Впереди, подгоняемые сзади пиками и выстрелами из самопалов, бежали пленные с мешками песку, которым они должны были засыпать ров. Это были крестьяне из окрестностей Збаража, которые не успели скрыться в город перед нашествием. Среди них находились как молодые мужчины, так и старцы и женщины. Все они бежали с криком, плачем, простирая руки к небу и умоляя о сострадании. Волосы поднимались дыбом от этого воя, но сострадания не было тогда на земле: с одной стороны казацкие пики поражали их в спину, с другой стороны, спереди, ядра Вурцеля разбивали несчастных, картечь рвала их на части, и вот они бежали, скользили в крови, падали, поднимались и опять бежали, так как их гнала казацкая волна, казацкую — турецкая, турецкую — татарская…

Крепостной ров быстро наполнялся трупами, кровью, мешками с песком — и через него неприятель с воем бросился к валам.

Полки теснились одни за другими; при вспышках орудийного огня можно было видеть командиров, гнавших буздыганами на валы все новые отряды. Отборнейшие воины кинулись на позицию, занимаемую войсками князя Иеремии, так как Хмельницкий знал, что там будет самое сильное сопротивление. Туда шли сечевые курени, за ними страшные переяславцы под начальством Лободы, за ними Воронченко вел черкасский полк, Кулак — харьковский полк, Нечай — брацлавский, Степка — уманский, Мрозовский вел корсунский; шли и кальничане, и многочисленный белоцерковский полк, состоящий из пятнадцати тысяч человек, а с ним сам Хмельницкий — в огне, красный, как сатана, смело подставлявший свою широкую грудь под пули, с лицом льва, со взглядом орла, в хаосе, дыму и пламени внимательно надзирающий за всем и всем руководящий.

За украинцами следовали дикие донские казаки, далее черкесы, сражающиеся ножами, тут же Тугай-бей вел отборных ногайцев, за ними Субагази — белгородских татар, Курдлук — смуглых астраханцев, вооруженных гигантскими луками и стрелами, из которых каждая по величине почти равнялась дротику. Все они шли густой сплошной массой.

Сколько их пало, прежде чем они дошли до рва, заваленного трупами пленных, кто же расскажет, кто воспоет! Но все же они дошли, перешли и стали карабкаться на валы. В ту минуту казалось, будто эта звездная ночь — ночь последнего страшного суда. Пушкари, не будучи в состоянии бить ближайших, уже находившихся в так называемом мертвом пространстве, поражали орудийным огнем дальнейшие ряды. Гранаты, описывая в воздухе огненные дуги, летели с адским хохотом, освещая сражающихся. Пехотинцы, а возле них княжеские драгуны стреляли в неприятелей прямо в упор.

Первые ряды неприятелей хотели было отступить, но не могли, так как на них напирали сзади, и потому тут же погибали. Кровь плескалась под ногами наступающих Валы стали скользкими, тем не менее неприятель, пренебрегая ранами и смертью, лез на них, падал и опять лез, окутанный дымом, черный от сажи, поражаемый пиками и саблями осажденных. Местами уже сражались холодным оружием. Виднелись люди, словно обезумевшие от ярости, с оскаленными зубами, с залитыми кровью лицами… Живые сражались на конвульсивно вздрагивающей массе умирающих Уже не было слышно команды, а только общий страшный крик, в котором заглушалось все: и треск ружейной пальбы, и хрипение умирающих, и стоны раненых, и рычание гранат.

И продолжалась эта гигантская, беспощадная борьба в течение целых часов. Вокруг крепостного вала образовался вал из трупов и преграждал дорогу штурмующим. Сечевых изрубили чуть ли не всех Переяславский полк погиб и лежал около вала, от Харьковского, Брацлавского и Уманского полков осталась только десятая часть, но другие все шли вперед, толкаемые сзади гетманской гвардией, румелийскими турками и урумбейскими татарами. Однако в рядах нападающих уже начиналось замешательство, между тем как польские пехотинцы и драгуны до сих пор не уступили ни одной пяди земли. Покрытые потом и кровью, охваченные воинственным пылом, почти обезумевшие от запаха крови, они рвались к неприятелю так же, как разъяренные волки рвутся к стаду овец.

В эту минуту Хмельницкий сделал вторичный натиск с войском, состоявшим из остатков первых полков, с еще нетронутыми белоцерковцами, татарами, турками и черкесами.

Пушки в окопах уже не гремели, только слышалось бряцание холодного оружия вдоль всей линии западного вала. Ружейная пальба прекратилась, тьма покрыла сражающихся.

Уже нельзя было рассмотреть, что там происходит: во мраке лишь что-то шевелилось, словно конвульсивно вздрагивающее тело гигантского чудовища. Даже из криков нельзя было понять, звучит ли в них триумф или отчаяние. Минутами и они умолкали, а тогда слышался только как бы гигантский стон, раздающийся всюду, из-под земли, на земле, в воздухе и все выше, выше, точно и души со стоном улетали с этого побоища.