Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Неприятелей преследовали за выемку вала, а их стрелков засевших в беллюардах, изрубили всех до одного. Потом солдаты влезли на беллюарду и, сняв с каната Подбипенту, осторожно опустили его на землю.

Заглоба припал к его телу…

Володыевский, в свою очередь, залился слезами при виде мертвого друга. Легко было узнать, каким образом погиб Подбипента: все его тело было покрыто ранами от стрел. Только лицо не было испорчено стрелами, лишь на виске остался шрам. На щеке застыло несколько капель крови, глаза его были закрыты, на лице было спокойное выражение, и если бы не холод смерти в его чертах, могло бы показаться, что Подбипента спокойно спит. Товарищи взяли его и понесли на плечах в окопы, а оттуда в замковую часовню.

К вечеру готов был гроб, и похороны произошли ночью на Збаражском кладбище. Из Збаража собралось все духовенство кроме отца Жабковского: раненный в последнем штурме, он был при смерти; пришел князь Иеремия, предварительно сдав начальство Собесскому, пришли и другие военачальники, и генерал Пшыемский, и Скшетуский, и Володыевский, и Заглоба, и весь эскадрон, в котором служил покойный. Гроб поставили возле только что вырытой могилы, и началась церемония.

Ночь была тихая, звездная, факелы горели ровным пламенем, освещая гроб с прахом рыцаря, фигуру священника и суровые лица стоявших вокруг могилы воинов.

Из кадильниц поднимался дым, распространяя залах мирры и можжевельника; царящую вокруг тишину прерывали только рыдание Заглобы, глубокие вздохи, вырывавшиеся из груди рыцарей, и отголоски выстрелов на валах.

Но вот отец Муховецкий поднял руку в знак того, что хочет говорить; рыцари притаили дыхание.

Муховецкий с минуту помолчал, потом поднял глаза к звездам и проговорил;

— "Что там за стук я слышу ночью во врата неба?" — спрашивает старый ключарь Христов, пробуждаясь от приятного сна. — "Отвори, Святой Петр, отвори! я Подбилента". — "Но какие же деяния, какие военные подвиги, какие заслуги дают тебе смелость, господин Подбилента, беспокоить столь важного привратника? По какому праву ты хочешь войти туда, куда ни происхождение, хотя бы даже такое благородное, как твое, ни звание сенатора, ни высшие должности в государстве/ни даже королевский пурпур еще сами по себе не дают свободного доступа? Куда едут не по широкой дороге, не в карете, запряженной шестерней, но куда надо взбираться по крутому тернистому пути добродетели?" Ах, отвори, Святой Петр, отвори скорее, ибо по такой именно крутой тропинке шел наш соратник и дорогой товарищ, господин Подбилента, и наконец пришел — нагой, как Лазарь, пронзенный стрелами неверных, как Святой Себастьян, бедный, как Иов, чистый, как дева, не знавшая мужа, покорный, терпеливый и тихий, как агнец, — рыцарь, не запятнанный грехом и с радостью проливший кровь в жертву ради земной отчизны. Пусти его, Святой Петр, ибо если его не пустишь, то кого же ты пустишь в эти времена испорченности и безобразия? Пуста же его, святой ключарь, пусти этого агнца; пусть он пасется на небесных лугах, пусть щиплет траву, ибо он голодный пришел из Збаража…

Такими-то словами начал свою речь отец Муховецкий, а затем так красноречиво представил всю жизнь Подбипенты, что каждый из присутствующих счел себя ничтожным перед этим гробом рыцаря без страха и упрека, который превосходил самых незначительных людей скромностью и самых важных — добродетелью. Все покорно склонили головы и с чувством сожаления все яснее сознавали, какой это удар для отчизны, какая невознаградимая утрата для Збаража. Священник расчувствовался, и когда наконец стал рассказывать о выходе покойного рыцаря из лагеря и его мученической кончине, то уже совсем забыл о риторике и цитатах, а когда стал прощаться с прахом от имени духовенства, вождей и войска, то сам расплакался и, рыдая, как Заглоба, говорил: "Прости, брат, прости, товарищ! Не к земному королю, но к небесному, к более верной инстанции ты отнес наши стоны, наш голод наши бедствия и лишения, — там еще вернее ты вымолишь для нас спасение, но сам уж не вернешься больше, и вот мы плачем, и вот мы обливаем слезами твой гроб, ибо мы тебя любили, наш дорогой и милый брат!"

Вслед за достойным священнослужителем плакали все присутствующие: и князь, и военачальники, и войско, но более всего друзья покойного. Когда же отец Муховецкий запел: "Requim aeternam dona ei, Domine!" [17] "Вечный покой дай ему, Господи!" (лат.). , все громко зарыдали, хотя это были люди, закаленные в боях, невзгодах и издавна привыкшие к виду смерти.

В ту минуту, когда гроб поставили на веревки, Заглобу трудно было оторвать от него, точно это умер его брат или отец. Наконец Заглобу оттащили в сторону Скшетуский и Володыевский. Гроб опустили в могилу. Князь Иеремия подошел к краю ее и взял горсть земли; священник стал читать: "Anima ejus…" [18] "Душа его…" (лат.). Рыцари бросали землю на гроб руками и шлемами, и вскоре над прахом Лонгина Подбипенты образовался высокий курган, который озарился белым печальным светом луны.

Скшетуский, Володыевский и Заглоба возвращались из города в окопы, из которых доносились отголоски выстрелов. Они шли в молчании, так как ни один из них не хотел заговорить первым, — но другие рыцари беседовали между собой о покойном, единогласно прославляя его.

— Похороны его были так величественны, — говорил какой-то офицер, проходя мимо Скшетуского, — что лучших не сделали даже коренному писарю Сераковскому.

— Потому что он заслужил их, — ответил другой офицер. — Кто же иной решился бы пробраться к королю?

— Я слышал, — добавил третий, — что между офицерами князя Вишневецкого несколько человек хотели идти, но после такого страшного примера, наверно, уже у всех отпала охота.

— Да потому, что это невозможно. Уж даже не проскользнет.

— В самом деле, это было бы безумие!

Офицеры прошли. Опять настало минутное молчание. Внезапно Володыевский сказал:

— Ты слышал, Ян?

— Слышал, — ответил Скшетуский. — Сегодня моя очередь.

— Ян! — проговорил Володыевский. — Ты знаешь меня давно и знаешь, что я неохотно отказываюсь от рискованного предприятия, но иное дело простое самоубийство.

— И это ты, Михаил, говоришь?

— Да, потому что я твой друг.

— И я тебе друг, а потому дай мне рыцарское слово, что ты не пойдешь третий, если я погибну.

— О! Это невозможно! — воскликнул Володыевский.

— Вот видишь, Михаил! Как же ты можешь требовать от меня того, чего сам не сделал бы? Да будет воля Божья!

— Так пойдем вместе.

— Князь запретил, а ты солдат и должен слушаться.

Володыевский умолк, так как это был прежде всего солдат.

Через минуту он проговорил:

— Ночь очень светлая, не ходи сегодня.

— Конечно, я предпочел бы, чтобы она. была темнее, — ответил Скшетуский, — но медлить нельзя. Погода, как ты сам видишь, установилась надолго, у нас порох и провиант на исходе. У некоторых солдат десны гниют от всякой дряни, которую им приходится есть. Пойду сегодня и даже сейчас; я уже простился с князем.