Эдгар Доктороу - Марш

Оуки был хлипкий малый, к тому же носил очки. Которые сразу же слетели у него с носа, как только две мощные влажные ручищи схватили его и принялись колошматить затылком оземь. Повстанец был огромен и могуч. Своим весом он чуть не расплющил правую руку Оуки с зажатым в ней револьвером. Однако, примериваясь нанести последний сокрушительный удар, повстанец приподнялся, и лейтенанту все же удалось применить оружие: направив дуло вверх, он выстрелил нападающему прямо в живот. Потом еще и еще раз, пока тот не навалился на него недвижимый. Из последних сил Оуки оттолкнул от себя обмякшую тушу, нашарил очки, кое-как вытер их рукавом и водворил на место. Заляпанные грязью, они все равно не давали возможности видеть ясно, но протирать их он больше не пытался. Ничего толком не видя, он чувствовал себя спокойнее.

Вокруг кипело сражение. Оуки сидел в стрелковом окопе, пытался перевести дух. Голова болела. Мундир промок от крови. Он посмотрел на безжизненную тушу по соседству и возблагодарил Господа за милость и прощение. Борясь под тяжестью этакой громадины, он чувствовал токи исходящей от нее нечеловеческой ярости. Как будто его подмял под себя медведь и действует сообразно своему звериному инстинкту.

Просидев так довольно долго (Оуки потерял счет минутам), он заметил, что наступление южан остановлено: в бой вступил Двадцатый корпус. И тогда Оуки, ни к кому не обращаясь, проговорил: Где-то тут была моя лошадь…

Чем дальше они ехали вслед за армией, тем больше Кальвин Харпер утверждался во мнении, что его спутник — интересный экземпляр умалишенного. Кальвин позволил себе успокоиться и отстраненно наблюдать, потому что явно прослеживалось определенное равновесие интересов: каждому из них другой был нужен, и в результате они довольно успешно двигались вперед. Когда хотел, Кальвин делал снимки и чувствовал, что ему и впредь не будут мешать заниматься делом, а там, глядишь, представится возможность от этого психа избавиться. А пока суд да дело, надо по мере возможности с достоинством гнуть свою линию и не лезть на рожон. До сих пор у него это вроде бы получалось. Не всегда между ними все было гладко, день на день не приходится, но пока что он, в общем-то, не чувствует для себя непосредственной опасности.

Интересно в этом сумасшедшем то, как он перевоплощается. Наденет что-нибудь, и уже другой человек. Совсем как актер в театре, где костюм — это личность персонажа. В Барнуэлле появился в обличии федерального солдата, тогда как на самом деле был суржиком из южной голытьбы. Со своим умершим приятелем они оба были солдатами южан, потому он и настоял на том, чтобы того переодели в форму конфедератов, и только тогда позволил мистеру Калпу сделать снимок. Потом, когда снимок проявили, а мистер Иосия Калп умер, он решил стать им, мистером Калпом, надев его костюм, пальто и шляпу. И Кальвин, самому себе вопреки, оказался им до некоторой степени околдован. Временами, на публике, он смотрел на этого фальшивого мистера Калпа, ничего не смыслящего в фотографии, как на настоящего фотографа, более настоящего, чем был сам мистер Калп. А все потому, что этот тип, похоже, в самом деле верит, что он мистер Калп и есть. Все это очень интересно, хотя и явно отдает безумием. Ибо только безумец может разговаривать с фотографией, лежащей у него в кармане, воспринимая ее как сущностное воплощение умершего приятеля — не тело в могиле, а именно фотографию в кармане. Причем разговаривал он с ней чуть ли не чаще, чем с Кальвином. В общем, кажется одно, на поверку все другое, дурдом, да и только. Но это давало Кальвину кое-какую уверенность в том, что он способен контролировать происходящее. В душе у этого типа явно какой-то разлад, и это делает его, быть может, не таким упертым злодеем, каким он сперва показался.

И вот они на дороге в Голдсборо. Ночевать остановились в фермерском брошенном доме. Хотя солнце село, в сумерках не утихали звуки битвы: эхо пушечной пальбы подхватывал восточный ветер и нес над полями и реками.

Ты понял, Кальвин, почему я выбрал именно эту дорогу? Пошли бы мы за другой колонной, попали бы сейчас в ад кромешный. Потому что там они сражение устроили — налетели, видимо, на армию не слабее своей.

Охапка-другая плесневелого сена для Берта в конюшне есть, — сказал Кальвин. — А вот для нас в кладовке — ничего. Кто бы ни были тутошние хозяева, но ушли они давно уже. В доме все подчищено — шаром покати.

Я генерала Шермана изучил будь здоров как, — гнул свое Арли. — То, что мы слышим — это его ложный бросок на Рэлей. Они, правда, получили там прием пышней, чем ожидалось. Но в любом случае его там нет. Спешит, наверное, вовсю, радостно скачет в Голдсборо, хочет нагрянуть как снег на голову.

У нас остался последний мешок муки и не больше ложки топленого жира, даже если мне удастся раскочегарить эту проклятую плиту, — безрадостно объявил Кальвин. — А откуда вы знаете, где сейчас Шерман?

У нас с генералом Шерманом одинаковый склад ума, — объяснил Арли. — Мне достаточно вообразить, что я это он, и я уже знаю, что он собирается делать.

Н-да-а, и такого человека держать в нижних чинах! — отозвался Кальвин. — На мой взгляд, это как-то… ну, несправедливо, что ли.

Арли в очередной раз приложился к последней бутыли самогонного виски из запасов мистера Калпа. Кальвин, — переведя дух, сказал он, — будь я не настолько рад нашему успешному продвижению, твои разговорчики я счел бы за наглость зарвавшегося ниггера-освобожденца, так что ты лучше не искушай меня.

А что вы будете делать с вашей фотографией Шермана? В смысле, потом-то что?

Ну, тем самым я вроде как признаю его, а он признает меня. Это будет встреча умов. А вовсе не обыкновенное фото, какие ты тут всю дорогу клепаешь. Оно станет вехой в истории. Такое будет фото, какие тому, другому мистеру Иосии Калпу, даже и не снились. На мою душу снизошло вдохновение, а значит, это не просто я сниму его — его снимет моими руками сам Господь Бог.

А кто из вас умеет обращаться с объективом — вы или Господь Бог? Кто вам подскажет нужную выдержку? Научит, как делать покрытие пластинок и куда ставить камеру?

Такие мелочи мы оставим тебе, сын мой. Это как раз та грубая вспомогательная работа, к которой твоя подлая раса лучше всего приспособлена.

В ту ночь Арли решил постелить себе на полу в пустой комнате верхнего этажа. Пятна гнили на досках показывали, в каких местах на крыше выкрошились дранки, и пришлось ему покрутиться, прежде чем он нашел крепкий участок пола, куда можно было бросить одеяла и лечь. Пахло старым, гнилым деревом, к тому же здесь было холоднее, чем у плиты, где устроился Кальвин, но ничего не поделаешь, надо соблюдать южные традиции: негры внизу, на кухне, белые — во всех отношениях выше.