Юрий Могутин - Сокровища Аба-Туры

Соболевщик, кажется, все делал, чтобы не оставлять после себя возле пасти следов. Для соболя он надевал особый шабур, выстиранный в хвойном настое, собаку оставлял подальше от самоловов — шагах в сорока, чтобы и собакой не пахло, а уходя, хорошенько заметал свои следы пихтовым лапником. А зверь был чуткий, как Эрлик, и все же узнавал о приходе охотника к пастям. Вовремя ускользал. Соболи попадались в пасти обычно после снегопада. Видно, снежный запах отбивал запах человека, насторожившего пасть…

Приходивший к пасти албага шибко хитер был, своим же ходом обратно шел, потом петли делал, под валежины да под корни-выворотни забирался. Видать, шибко добрый албага был: следок тяжелый, волос чистый, гладкий.

А был бы зверек худой, старый, в следе кости заметны были бы…

— Ничего, албага! Ты еще попадешь в мой самолов. Сдам еще тебя кыргызам, — вслух сказал каларец, и Ан коротким брехом подтвердил слова хозяина. А охотник снова стал думать о грациозном и хитром хищнике, соболе, которого он любил, как божество, и за которым всю жизнь гонялся, чтобы лишить его жизни.

Странные все-таки создания люди! Они любят красивое, но любят странной любовью — все красивое убивают. Убивают, чтобы нарядить своих жен в шкурки мертвых зверей и перья убитых птиц. Убивают красоту, чтобы набить шкуру своей жертвы соломой и выставить на съедение моли…

Правда, сам охотник никогда не одевал свою жену в соболя. Все когда-либо добытые им соболя уплывали в чужие руки. Сначала их отбирали у него албанчи. Теперь соболей стали требовать и слуги белого царя. Откуда-то из-за северных отрогов приходили запыленные здоровяки, как две капли воды похожие на Федчу-уруса, забирали соболя, равного которому нет на всем Алатау. Это называется «платить ясак».

Между людьми, которые в соболях ходят, и людьми, которые соболей добывают, разница, примерно, такая же, как между Страной Мрака и Страной Вечного Лета. Люди, носящие соболей, окружили себя вещами, которые делают жизнь приятной. Они живут в теплых больших юртах, сытно едят и пьют напитки, веселящие душу. У этих людей толстые животы, властные глаза, зычные голоса. Какое им дело до голодных и темных каларцев, промышляющих для них пушистое золото. «Интересно, как одевал свою жену раненый казак Федча?»

…Сколько бы соболей каларец ни добыл, он не станет богаче. Нужда вошла в его мозг, глаза, сердце с раннего детства, он впитал ее с молоком матери. Пойманный соболь означает для него лишь кратковременную сытость…

…На Москве о кузнецких людях ходили полулегенды. «Живут де в Кузнецкой волости татарове, кузнями зовомые. Сии же люди не велики возрастом, плосковидны, носы малы, но резвы вельми и к собольему промыслу горазды. А платие носят соболье, и товар их соболи».

— Это так! — кивали головами казаки, вернувшиеся из Кузнецкого острога. — Люди кузнецы есть, и рассказано о них точно. Ликом они под вид татар. Токмо платье их — холщовые шабуры, а не соболье.

Находились охотники проверить все это. Особенно — где и как падают соболи с неба.

Соболя становилось все меньше, а охочих до него — больше. Прошли времена, когда шорцы подбивали соболями лыжи. И хотя в урочищах, принадлежавших богатеям вроде паштыка Шелтерека, соболь еще водился, Ошкычаковым-то от этого было не легче. Они и бедняки, подобные им, охотились на угодьях с бедными кедровниками. Какой уж тут соболь! Тут и белок не густо. А ведь соболю кедровый орех да белку подавай. Кедр в тайге — главное дерево, как соболь — главный пушной зверь тайги…

Для кузнецкого человека удачная охота — это не только сытая жизнь. Неурожай соболя оборачивался для него бедой: кыргызская неволя, камча, смерть ждали того, кто не мог заплатить вовремя албан. Добыть соболя! Как можно больше соболей и как можно больше мяса.

Убив медведя, кузнецы просили у него прощения. Они вырывали у медведя глаза и закапывали их в землю: поверженный хозяин тайги не должен знать своих убийц.

Для кузнецкого человека мир населен множеством живых существ. Везде его окружают глаза, зубы, рога, пасти, спины… Тайга — живая, река живая, горы живые, и на спине у них растут — тоже живые — кедры. Однако все это одушевлено совсем не так, как одушевлен зверь или человек. Звери — это совсем не звери, и скалы — это не скалы, лес — не лес и кедры — не кедры, река — не река. Это боги, вселившись в зверей, нацепили на себя звериные шкуры; обратились в реку, надели на себя волны или, окаменев, притворились утесом, кряжем. Это айны — оборотни притворились деревьями, вытянулись, сузились, воздели к небу ветви, чтобы спрятаться, скрыться от бесцеремонного человека, от его ненасытных и любопытных глаз. Однако кузнецкого человека не так-то легко провести. Он хорошо знает, что кедр — это вовсе не кедр, и гора — совсем не гора. Все это боги, боги, боги.

Мысленно разговаривая с ними, здороваясь и советуясь, обходил каларец свой промысловый участок. Кивнул старой коряге, смахивающей на старуху Сары-Кыз, опасливо обогнул черное корневище, изогнувшееся гадюкой — кара чылан, покосился на ветку, затаившуюся, будто росомаха — кунучак; раздвигая руки-ветви божеств, притворившихся деревьями, вышел к реке. Река текла, еще не схваченная морозом. Гром, живший летом на небе, зимой скрывается в реке. На небе живут верхние люди, которые на земных людей смотрят, как на рыб. Время от времени они спускают с неба крючок, чтобы подцепить им какого-нибудь человека. Похоже, что скоро они подцепят Сандру…

«Какие они, эти верхние люди? — думает Урмалай. — Должно быть, голубые или воздушные, как облака, за которыми они живут. Они часто передвигаются по небу, гонимые ветром вместе с облаками…»

С такими, или примерно такими раздумьями обходил охотник пастники, расставленные через полторы-две версты по обширному, в добрые десятки верст, квадрату. Он размышлял о предстоящем сезоне и о том, сколько соболей этот сезон принесет. А может, ему повезет, и Хозяйка Тайги пошлет в его самоловы лису-крестовку — желанную добычу всех охотников. Цена ей — соболя дороже. Кыргызы за крестовку лошадь дают или надолго освобождают счастливца от алмана. Сам русский тайша — кузнецкий воевода — за крестовку одного охотника, говорят, паштыком назначил. Поймать бы крестовку да передать с Федчей-казаком русскому тайше…

Однако можно ли надеяться на такую милость Ульгеня, как лиса-крестовка?! Вряд ли… Ульгень осыпает своими щедротами лишь тех, кто приносит ему жертвы. А Урмалай уже давно не кормил родовых богов. Нечем кормить. Сами Ошкычаковы уже две луны голодом сидят. А тут еще раненый Федча-казак… Ох, эта проклятая бедность!

Мысли в голове охотника роились бесконечные, как сама тайга, а руки в это время привычно делали свое дело: настораживали пасть, деревянной лопаткой брали снег, маскировали насторожку и рассыпали приваду. Потом он пятился от пасти, заметая свои следы пихтовой лапой, закидывал за плечи мешок и шагал до следующей пасти. И так весь короткий осенний день, до самых сумерек.