Бернар дю Бушерон - «Короткий Змей»

Тем временем передо мной предстала молодая плебейка в лохмотьях, только что прибывшая из ледяных дебрей Верхней Страны. Она прошла на коленях, сказано мне, по окрестностям Гардара, невзирая на грубую береговую гальку, моля со стенаньями отпустить ей грехи, коих она не совершала. Такое благочестие было необычно для девушки ее расы. Она поведала о муках и смерти, которые ничуть не уступали тем, что встретили на льдине и в море Капитан с его командой. Мне с трудом удалось распутать нити рассказа с помощью Эйнара Соккасона. Из-за жестоких воспоминаний в рассудке ее воцарилась изрядная путаница, и было почти невозможно разобрать говор, на котором она излагала: нечистую смесь старого языка наших отцов и местного сатанинского наречия плебеев. Чтобы слегка привести ее в чувство, тронутый жалостью, я попробовал опустить на нее нежный плащ Божественного милосердия. Я приказал дать ей крупяную лепешку, которую я скупо отмерял, зная об опасности внезапной сытости после долгого поста. Она постанывала от удовольствия, подхватывая ртом кусочки, кои я протягивал ей на манер облаток, ибо, душа возвышенная и нежная, она пожелала оставаться передо мной на коленях. Она упорно обращалась ко мне на плебейском наречии, так что мне пришлось приказать найти толмача. Ко мне привели мелкого карлика, желтого и наглого, который сразу же заинтересовался синеватым пятном вокруг рта несчастной. «Ты убила своих братьев, чтобы съесть их», – сказал ей карлик и на мое разбирательство показал, что у этих простых людей винного цвета пятно вокруг губ разоблачает сие беззаконие. Ваше Высокопреосвященство окажет мне доверие, поняв, что я не увидел в этом обвинении ничего, кроме самого наивного суеверия. Из ее сбивчивого рассказа и из посредственных услуг толмача мы с Эйнаром заключили, что она действительно убила двоих младших братьев, которые пришли с ней в ужас Верхней Страны, убегая от ужаса тем большего, что ни на каком человеческом языке христианин не мог бы назвать его семьей или домом. Если ей верить, а я поверил ей без колебаний, речь шла не о преступлении, а об акте гуманности – эти несчастные дети, истощенные от жалкой провизии, которую их старшая сестра засунула, предвидя бегство, в нечто вроде корзины, что образовывала на спине ее подбитая мехом накидка, уже умирали от голода и плакали так горько, что она повесила их, дабы облегчить их муки. В этом не было никакого преступления, кое требовало бы отмщения Вашего Высокопреосвященства или Бога. Я попросил ее рассказать нам, что заставило ее пуститься в бега, подвергая опасности три жизни. Я не осмелюсь повторить это Вашему Высокопреосвященству, ибо невозможно сделать это в выражениях, не оскорбляющих Его ухо. Достаточно сказать, что эта девочка была рождена от вынужденных любезностей бенедиктинской монахини из обители Сиглуфьорда, в десяти днях ходьбы от Гардара через Верхнюю Страну, с одним из карликов, которые мало-помалу проникали на службу при обители. От этого монастыря, как я уже рассказал Вашему Высокопреосвященству, не осталось ничего: ни престола, ни реликвий, ни утвари, ни священника, стены были низведены до высоты человеческого роста и служили низкому предназначению являться опорой отвратительным хижинам, которые охотники за гагами или перепончатолапыми птицами, воняющими рыбой, осмеливались называть домами и из которых уходили осенью. Я подметил в глазах Эйнара отблеск понимания, позволивший мне заключить, что он уже давно слышал об этом мрачном деле, но взял труд его от меня скрыть. Сестры блаженной памяти Святого Бенедикта, [40]лишенные пастырской власти и осажденные наступающим холодом, оставили умирать свои стада и истлевать свои фермы, забросив нивы, косы, отаву. Карлики у них на службе, ловкие до охоты на перепончатолапых птиц и медведей, чьим жиром, за неимением лучшего, можно питаться в случае голода, и еще на омерзительных тюленей в разломах льда, перешли в статус любовников, мужей и хозяев; если только можно назвать любовниками тех, кто соединяется, подобно скотам, мужьями, если это слово применимо к язычникам, не знавшим иного брачного благословения, кроме умыкания, за коим немедленно следуют самые грубые совокупления: ибо именно так этот народ творит свадьбы и детей, умножающихся, подобно гальке, перед тем как умереть от голода; хозяевами, ибо монахини, приманенные пищей, живо превратились в рабынь и обращались с ними хуже, чем наши крестьяне обращаются со своим скотом. Блуд творится сообща, при свете ламп, на глазах у детей, в почти полной наготе, не отличая лица от изнанки. Свободные женщины становятся публичными; ежели дочь или сестра достигла половой зрелости, ее обменивают на шкуру медведя, ежели еще нет – то на тушку зайца, а ежели у нее прекратились регулы – то на моржовый клык; тем самым дозволены и даже поощряются наиболее чудовищные и противоречащие природе бесчинства. Эти охотники творят мужскому члену культ, который мы предназначаем Богу, выставляют его из-под непристойных меховых подштанников, заключают его благоговейно в футляры из костей мускусного быка, и фелляция, к коей они принуждают женщин, есть дьявольская версия святого причастия. Они предлагают своих жен прохожим гостям, оставляя за собой право позаимствовать взамен их жен во время охоты, паче собственная жена не может сопровождать мужа из-за беременности или болезни, или паче не успеет она сшить или выдубить шкуры. Прихоть мужа, одалживающего жену, не препятствует самым большим жестокостям, если жена по собственному желанию отдается кому-то, помимо мужа; в этом случае муж убивает жену столь же легко, как вешает собаку, слишком медленную для упряжки. Когда предзнаменования заставляют их опасаться крупного несчастья или когда отвратительный шарлатан, что у них вместо жреца, дает такой совет, они производят всеобщий обмен женами, чтобы, говорят они, ввести в заблуждение злобных духов, коих сбивает с толку слишком большое количество убежищ, предоставленных их похотливости в деревне, таким образом превращающейся в лупанарий. Новорожденных девочек убивают, чтобы положить конец кормлению грудью, долгому у этой расы, кое мешает матерям зачать вновь с надеждой произвести сына. Это, как рассказала наша молодая плебейка, затронутая христианством, и было поводом к бегству, тем более ужасным, что сама она несла во чреве плод варварских любовей. Она разрешилась на Сретение мертворожденной девочкой. Таким образом, следствием ее побега явилось то, что этот побег призван был предотвратить.

…Неизменно водя, по науке Вашего Высокопреосвященства, дружбу с доносчиками, вспомогательными ревнителями Божественного правосудия, я выслушал не одного, явившегося пропеть мне хулу о Йоргене Ульфссоне Йорсалафари, человеке, пришедшем с Востока с обезьяной. Мне сказали, что он увлекся колдовством, преуспел в вызывании духов и в чарах, нашептывали еще, что обезьяна, чьи таланты и ловкость он с готовностью расхваливал, была никем иным, как его собственным сыном, прижитым от козы, животного посредственной нравственности; моя паства совсем не знала, что такое обезьяна, и потому приписывала ей пагубные свойства. Один из осведомителей, настроенный мистически, поклялся мне жизнью своей матери, очень по правде говоря немолодой, что во рту у обезьяны – тридцать шесть зубов, а на левой руке – шесть пальцев: она несет на себе, стало быть, Знак Зверя, согласно патмосскому [41]Откровению. Что Святой Иоанн на своем острове, раскаленном солнечным жаром, неведомым в Фуле, заранее извлек квадратный корень из тридцати шести зубов, чтобы вырвать отсюда (если я осмелюсь так сказать) дважды цифру 6; и что он приписал к результату количество пальцев на левой руке, подсчитав, таким образом, Число Зверя – вот чего было вполне достаточно, чтобы удивить меня, паче согласился бы я с этими нелепостями самого низкого пошиба. Но нет такой человеческой глупости, из коей не вырастает зерно, подходящее для помола, глупость сего мистагога [42]не явилась исключением. Я намекнул ему, что панибратство с чертовщиной может предоставить мне повод отдать его гражданскому суду, а торфяной костер, особенно мучительный своей медленностью, который сверх того согреет людей в сию пору усиливающихся морозов, угрожает поджарить его ноги немножко больше, чем было бы ему по вкусу. Между тем, я дал ему понять со всей мягкостью и твердостью, применению коих я обучился у Вашего Высокопреосвященства, что, возможно, казнь торфяным огнем будет отсрочена, если мистагог соизволит поведать мне подробнее об обстоятельствах, сопутствовавших смерти животного и резне на ферме «Долины», расположенной в месте, известном как Ундир-Хёфди, неподалеку от заброшенной церкви, – резни, как вспомнит Ваше Высокопреосвященство, дымящие итоги коей мы застали, когда, впервые пристав к берегу Новой Фулы, высадились и попали на злополучную ферму. Я сохранил об этом деле мучительные воспоминания, ибо первые христиане, обнаруженные при поисках, на которые я был откомандирован Вашим Высокопреосвященством, были всего лишь призраками, свирепо разорванными на куски. Я заставил мистагога открыть мне, было ли это плебейское злодеяние. Я чувствовал, как он колеблется между желанием заставить ценить себя и признанием в своем невежестве. Он обвинил плебеев с убежденностью столь слабой и со столь большой ущербностью в понимании следствий оного обвинения, что я склонился к убеждению в их невиновности. Ненависть, которую взаимно испытывали плебеи и норманны, рожденная от наполовину рабского положения одних и немого признания другими своей пристойной и бессильной подчиненности, как мне показалось, в достаточной степени доказывала необоснованность обвинений мистагога, чьи голубые глаза и светлые волосы служили верным знаком того, что в его жилах текла самая чистая из наших кровей. Я использовал обольщение и угрозы, суля ему попеременно Небесное блаженство и муки огня как временного, так и вечного, пока он не решился назвать свидетеля. Свидетелем этим оказался Эйнар Соккасон.