Дэн Симмонс - Черные холмы

Школы вблизи Кистона и Дедвуда, где Паха Сапа, покинув Пайн-Риджскую резервацию, начал работать на шахтах, были ужасны и к тому же все равно не принимали индейских детей. Единственная школа в Пайн-Риджской резервации была и того хуже. Паха Сапа экономил деньги, но понятия не имел, как дать сыну образование.

Уильям Коди потрепал его по спине, когда они наблюдали за играющими детьми.

— Предоставь это мне, Билли. Моя сестра живет в Денвере, и я знаю, там есть хорошая школа-интернат. Та, которую я имею в виду, принимает мальчиков с девяти лет и готовит их к поступлению в колледж. Наверное, это дорогое удовольствие, но я буду более чем рад…

— У меня есть деньги, мистер Коди. Но я буду вам признателен, если вы замолвите словечко в этой школе. Те школы, что принимают индейских детей, не очень хороши.

Коди посмотрел на четырех малышей, играющих на полу.

— Да кто может сказать, что в Роберте есть индейская кровь? Я бы не смог, а я прожил среди вашего брата больше тридцати лет.

— Но фамилия у него остается — Вялый Конь.

Уильям Коди крякнул.

— Ну, может, он не так уж и умен, как мы думаем, Билли, и ему ни к чему хорошая школа-интернат. А может, в будущем другие люди будут умнее. Либо одно, либо другое — надежда всегда остается.

Роберт не разочаровал отца. Мальчик сам научился читать еще в четыре года. В пять лет он уже читал все книги, какие Паха Сапа мог для него найти. Он каким-то образом выучил лакотский, словно вырос в роду Сердитого Барсука, а к шести годам уже знал и испанский (почти наверняка благодаря мексиканке, ее семье и друзьям, которые приглядывали за ним, пока Паха Сапа работал в шахте). Когда Роберт поехал-таки учиться в денверскую школу-интернат в 1907-м (путешествие в Денвер с Черных холмов в те времена было делом опасным, потому что прямой железнодорожной связи еще не было, но сам мистер Коди довез их по грунтовой дороге из Вайоминга), он уже начал говорить и читать по-немецки и по-французски. Учился он в Денвере легко, хотя начальную школу в Черных холмах посещал редко, а домашним учителем у него был отец.

Роберт ни на день не расставался с отцом до того дня в сентябре 1907 года в Денвере, когда Паха Сапа, глядя в овальное зеркало заднего вида автомобиля мистера Коди, увидел своего сына, который стоял среди незнакомых людей перед зданием красного кирпича с зелеными ставнями; Роберт, казалось, был слишком испуган, или потрясен, или, возможно, слишком погружен в необычную ситуацию, и потому ему не пришло в голову помахать рукой на прощание. Но он писал отцу каждую неделю и в тот год и в последующие (хорошие, длинные, подробные письма), и хотя Паха Сапа знал, что Роберт очень скучал по дому в течение всего первого года (Паха Сапа чувствовал своим нутром и сердцем, как томится по дому мальчик), он ни словом не обмолвился об этом в своих письмах. В январе каждого года они начинали писать друг другу о том, куда им хочется пойти в турпоход летом этого года.

— Ты когда-нибудь привозил сюда маму?

Паха Сапа моргнул, выходя из своего полузабытья.

— На Черные холмы? Конечно.

— Нет, я говорю — сюда. На Шесть Пращуров.

— Не совсем. Мы приезжали на холмы, когда она была беременна тобой, и мы забирались сюда…

Паха Сапа показал на гору, возвышавшуюся на юго-западе.

Роберт, казалось, был удивлен, даже потрясен.

— Харни-пик? Удивительно, что ты брал туда маму… и вообще ходил туда.

— Это название, которое дали горе вазичу, ничего не значит, Роберт. По крайней мере, для меня. [110] Харни-пик — самая высокая гора в Южной Дакоте, названа в честь Уильяма Харни (1800–1889), офицера армии США, отличавшегося особой жестокостью по отношению к индейцам. Его четыре раза предавали военно-полевому суду и один раз суду гражданскому в Сент-Луисе, штат Миссури, — за убийство служанки. Оттуда мы могли увидеть Шесть Пращуров и почти все остальное. Там была грунтовая дорога, которая подходила к тропе, ведущей на вершину Харнипика, а сюда, к Шести Пращурам, никакой дороги не было. Ты сам видел, какой здесь плохой подъезд и по сей день.

Роберт кивнул, глядя на вершину вдалеке и явно пытаясь представить себе, как его мать смотрит на него оттуда.

— А почему ты спросил, Роберт?

— Я просто думал обо всех местах, что ты мне здесь показывал во время наших походов с самого моего детства, — Медвежья горка, Иньян-кара, Пещера ветра, Бэдлендс, Шесть Пращуров…

Роберт называл все эти места по-лакотски, включая Матхопаху, Вашу-нийя («Дышащая пещера» вместо Пещеры ветра), Мака-сичу и все остальное. В их разговоре всегда чередовались английский и лакотский.

Паха Сапа улыбнулся.

— И?

Роберт улыбнулся ему в ответ улыбкой Рейн, которая появлялась на ее лице, если она смущалась.

— И, понимаешь, я хотел узнать, за этими посещениями стояли еще и какие-то религиозные мотивы, помимо того, что тут просто прекрасные места… или места важные для твоего народа.

Паха Сапа отметил это «твоего» вместо «нашего».

— Роберт, когда в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году бледнолицые созвали в Форт-Ларами разных икче вичаза, сахийела, вождей других племен, шаманов и воинов, чтобы определить границы индейских территорий, бледнолицые солдаты и дипломаты, говорившие от лица далекого великого Бледнолицего Отца, сказали, что они, очерчивая границы, имеют целью «знать и защищать вашу землю в той же мере, что и нашу», и наши вожди, шаманы и воины смотрели на карты и чесали затылки. Мысль запереть кого-либо в определенных границах никогда не приходила в голову вольным людям природы или какому-либо другому из представленных там племен. Как ты можешь знать, что ты завоюешь следующей весной или потеряешь следующим летом? Как ты можешь провести линию, ограничивающую твою землю, которая на самом деле принадлежит бизонам и всем животным, обитающим на Черных холмах… или всем племенам, что нашли там прибежище, если уж на то пошло? Но потом наши шаманы стали делать отметки на картах вазичу, показывая места, которые должны принадлежать их племенам и народам, потому что они священны для них, — большие овалы вокруг Матхо-паха, и Иньян-кара, и Мака-сичу, и Паха-сапа, и Вашу-нийя, и Шакпе-тункашила, где мы с тобой сейчас находимся…

По лицу Роберта уже гуляла улыбка, но Паха Сапа продолжал:

— Вазичу были немного ошарашены, потому что шайенна и мы, вольные люди природы, считали так или иначе священными почти каждый камень, каждый холм, каждое дерево, реку, плато, каждый участок прерии.

Теперь Роберт уже смеялся вовсю — тем свободным, легким, естественным, всегда непринужденным смехом, который так напоминал Паха Сапе мелодичный смех Рейн.

— Я понял, отец. На Черных холмах и вокруг, куда бы ты меня ни привел, нет ни одного места, которое не было бы частью веры икче вичаза. И все же… тебя никогда не волновали проблемы моего… религиозного воспитания?