Дэн Симмонс - Черные холмы

Все это казалось не слишком важным, но увлекло Паха Сапу, когда он в первые месяцы после их знакомства позволил себе разобраться в ранних воспоминаниях Борглума.

Первый образ, поразивший Паха Сапу, был совсем недавний: в 1924 году пятидесятилетний Борглум, уже провозгласивший себя всемирно известным скульптором, сталкивает с вершины Стоун-маунтинг в Джорджии большие рабочие модели голов генерала Стоунуолла Джексона и генерала Роберта Ли, которые далеко внизу разбиваются о камни; скульптор предложил одному из рабочих взять кувалду и размолотить громадные — двадцать на двадцать четыре фута — модели семи фигур знаменитых конфедератов (личности четырех из них так еще и не были определены), которые предполагалось водрузить на Стоун-маунтинг и таким образом создать самую большую скульптуру в мире.

Эти скоты из Джорджии не собирались финансировать его в достаточной мере, они хотели призвать другого скульптора, а он решил для себя, что он — Джон Гутцон де ла Мот Борглум — скорее будет проклят, чем позволит жадным деревенщинам с юга воспользоваться хоть самыми малыми плодами его труда.

Паха Сапа изучал эти недавние воспоминания, словно вызывал к жизни яркий, бурный сон, — он смотрел, как Борглум, закончив крушить, сжигать и уничтожать все (рабочие модели, планы, макеты, бюсты, чертежи гигантских прожекторов и платформ — все), зайцем бежал в Северную Каролину.

В штате Джорджия до сих пор не был аннулирован ордер на арест знаменитого скульптора.

В конце концов, перебирая воспоминания и старые мысли Борглума, Паха Сапа понял, что, несмотря на все различия, Шальной Конь и скульптор Гутцон Борглум очень похожи. Обоих честолюбие с детства гнало к достижению величия любым путем. Оба считали, что судьба избрала их для великих деяний и славы. Каждый из них посвятил жизнь утверждению своего «я», даже если для этого приходилось использовать других, а потом выбрасывать за ненужностью, и, когда требовалось, прибегал ко лжи и оскорблениям.

Борглум никогда не снимал человеческих скальпов и не скакал обнаженным под огнем противника, чем постоянно занимался Шальной Конь, но Паха Сапа теперь видел, что скульптор зарабатывал славу на свой манер. И много раз.

Еще он видел (благодаря годам, проведенным в разговорах с Доаном Робинсоном и тремя иезуитами в маленькой палаточной школе над Дедвудом почти шестьдесят лет назад), что если по крови Гутцон Борглум был датчанином, то по отношению к жизни — преимущественно классический грек. То есть Борглум верил в агон — Гомерову идею, что все на земле должно познаваться в сравнении, после чего классифицироваться по одной из трех категорий: равное, меньшее и большее.

Гутцон Борглум не желал удовлетворяться ничем, кроме «большего».

Во фрагментах и осколках этой памяти, искаженной личностными факторами, Паха Сапа видел Борглума дерзким двадцатидвухлетним начинающим художником, который отправился в Европу и учился под руководством уехавшей из Америки художницы Элизабет (Лизы) Джейн Путнам. Хотя она была на восемнадцать лет старше Борглума и бесконечно более умудренной, он женился на ней, многое почерпнул у нее, а потом бросил и вернулся в Америку, чтобы создать собственную студию. Оказавшись в 1902 году в Нью-Йорке, он открыл студию и тут же подхватил брюшной тиф, после чего у него случился нервный срыв.

Брат Борглума Солон — единственный брат, рожденный от его настоящей матери, которая теперь стала непризнанной и оставалась только в самых туманных воспоминаниях, — был известным скульптором, и Борглум тоже решил стать скульптором. Только лучшим и более знаменитым.

Оставленная жена Борглума, Лиза, которой теперь было пятьдесят два года, бросилась в Америку, чтобы вытащить молодого мужа из болезни и хандры, но там узнала, что Борглум уже начал исцеляться, поскольку еще на пароходе по пути из Европы познакомился с молодой выпускницей колледжа Уэллсли мисс Мэри Монтгомери. Только мисс Монтгомери — очень молодая, очень страстная, чрезвычайно хорошо образованная и своевольная (но никогда настолько, чтобы противоречить Борглуму или его «я») — и могла стать той миссис Борглум, которую так хорошо знали Паха Сапа и все другие рабочие на горе Рашмор.

Доан Робинсон, у которого родилась идея высечь фигуры из доломитовых столбов в Черных холмах, чтобы привлечь туристов, увидел в мужественном, агрессивном, самоуверенном Гутцоне Борглуме спасение его — Доана — мечты о создании крупных скульптур в холмах. Но за прошедшие пять лет, по мере того как новые осколки воспоминаний Борглума выныривали из-под пепла на поверхность, Паха Сапа понял, что проект Рашмор — в особенности после неудачи на Стоун-маунтинг в Джорджии, — постоянно увеличивавшийся в размерах и расхваливаемый скульптором, на самом деле был спасением самого Гутцона Борглума.

В 1924 году, когда полиция штата Джорджия все еще искала Борглума и вскоре после того, как витающий в эмпиреях Доан Робинсон отправил ему письмо (и, вероятно, что еще важнее, когда вскоре после обращения Доана Робинсона сенатор от Южной Дакоты Питер Норбек и конгрессмен Уильям Уильямсон внесли законопроект, выделяющий на создание памятника десять тысяч долларов), Борглуму было пятьдесят семь лет. В октябре 1927 года, когда на горе началось бурение, Борглуму было шестьдесят. Паха Сапа слышал, что скульптор Борглум заявил: голова Вашингтона будет завершена «в течение двенадцати месяцев» и «без всякого динамита»… «все работы будут выполняться бурением и долотами». Паха Сапа улыбнулся, услышав это, думая о десятках и десятках тысяч тонн гранита, которые потребуется удалить, чтобы добраться до пригодной к обработке породы. Он раньше Борглума понял, что для реализации проекта девяносто восемь процентов работ на горе Рашмор придется проводить с помощью динамита.

Сотни обрывочных воспоминаний и мощных образов перетекли в Паха Сапу в тот черный день глубоко в девятом стволе хоумстейкской шахты, прежде чем Борглум почувствовал, что это нечто большее, чем рукопожатие, и резко отдернул руку (но, невзирая на временное неприятное ощущение, предложения о работе не отменил); некоторые из этих воспоминаний, конечно, носят ярко выраженный сексуальный характер, некоторые — злоумышленный, но Паха Сапа пытается избегать их точно так же, как давным-давно ему приходилось замыкать слух, чтобы не слышать похотливый бубнеж призрака Кастера, и это не всегда у него получалось. Пусть подобные видения он и получает благодаря священному дару, но Паха Сапа не любит вмешиваться в частную жизнь других людей.

Борглуму в этот августовский день, когда он поднимается на вершину горы вместе со своим взрывником, которого он называет Билли Словаком, шестьдесят девять лет, всего на два года меньше, чем Паха Сапе, и пока из камня возникли — да и то лишь частично — только три из четырех громадных голов. Скульптор планирует высечь большую часть их торсов, а также руки. И у Борглума есть и другие амбициозные планы касательно этой горы — антаблемент, Зал славы. Это тоже гигантские проекты. Но Паха Сапа знает, что Борглума не волнует ни его возраст, ни состояние здоровья, ни быстротекущее время; Паха Сапа знает, что Борглум собирается жить вечно.