Геннадий Мельников - В страну Восточную придя…

Присланный императрицей Цыси зеленый паланкин, несомый четырьмя рослыми евнухами, застыл у главного, восточного входа Дунгунмэнь Летнего дворца-парка Ихэюань. Выйдя из паланкина, ошеломленная Жун Мэй за красными стенами императорского города и верхушками деревьев увидела крыши дворцов, покрытых черепицей, сиявшей позолотой и бирюзой, а перед ней высились кроваво-красные врата, по обе стороны которых возвышались странные сооружения из белого нефрита. По крытым переходам ее провели к Жэньшоудянь -Павильону человеколюбия и долголетия, покоям императрицы. С восторгом и изумлением застыла Жун Мэй перед входом, залюбовавшись огромными бронзовыми курительницами, свирепым драконом и журавлем, сияющими красной медью, яркой глазурью орнамента керамических чанов, тончайшей резьбой дверей, пестротой одежды челяди…

– Пойдем, насмотришься еще, – дернул ее за руку Жун Лу, и боковым входом провел в покои императрицы. Дежурный евнух внимательно оглядел трепещущую, почти теряющую сознание от значительности момента женщину, велел поправить прическу и распахнул громадные двери, на которых была прибита желтая драконовая табличка с надписью: "Десять тысяч лет и еще десять тысяч по десять тысяч лет императрице".

Жун Мэй увидела в глубине комнаты двух пышно разодетых беседующих женщин – молодую и пожилую, шагнула вперед и упала на колени. Совершая сань-гуй цзю-коу – церемонию представления императрице, она, делая маленькие шажки, трижды становилась на колени, по три раза касаясь лбом пола и так и застыла перед женщинами.

– Расскажи о себе, девочка, – сладким голосом пропела старуха и Жун Мэй сразу определила, что она очень злая и капризная, но притворяется доброй и ласковой. И очень стало ей горько и страшно, и захотелось вскочить и убежать, но она вспомнила слова старого хушана Яня из храма Ху-шэнь и постаралась овладеть собой.

– Нуцай – рабыня Жун Мэй родилась девятнадцать лет назад в Мукдене, в семье даотая – губернатора провинции. Восьми лет, по совету дедушки Жун Лу, я была отдана в миссионерскую школу, где училась до семнадцати лет.

– Хао, хао, – хорошо, хорошо, – равнодушно бормотала императрица, но тут насторожилась.

– Как, ты девять лет жила у варваров-миссионеров?

– Нет, нуцай Жун Мэй жила дома, меня утром уносили в школу и к вечеру забирали обратно.

– Хао, хао. А ты веришь в их бога? Того, который бунтовал, за что его приколотили к деревянному кресту гвоздями…

– Нет, нуцай Жун Мэй не верит в их бога. В мире нет двух истин, у всех трех нынешних учений одно начало, – ответила она, имея в виду даосизм, буддизм и учение Конфуция.

– Хао, хао, – кивала императрица, и в ее равнодушно-настороженных глазах мелькнула какая-то мысль.

– А что ты изучала в миссионерской школе?

– Нуцай Жун Мэй изучала историю Поднебесной империи, всемирную историю, математику, географию, училась рукоделию и домоводству.

– А это тебе зачем? – презрительно спросила императрица.

– Учили…, – Жун Мэй склонила голову.

– Что еще?

0 том, что мать Жозефина учила их священному писанию, молитвам и церковным обрядам Жун Мэй сказать не осмелилась и, после небольшой заминка, произнесла, – Языкам…

– Каким же? – заинтересовалась императрица.

– Латыни…

– Это язык их мертвых? – вспомнила императрица. – А живых?

– Французскому…

– И ты понимаешь их письмо и речь?

– Да, – совсем упавшим голосом произнесла, призналась Жун Мэй.

– Хао, хао, – размышляя о чем-то, бормотала императрица.

– А что было с тобой потом?

– Потом нуцай Жуй Мэй вышла замуж, муж был назначен командиром отряда знаменных войск в Ляодун. Когда японцы напали на Чжун-хуа – Срединное цветущее государство, муж храбро бился и погиб, защищая Западные ворота в Цзин-чжоу-тине. Они убили моего ребенка, – со слезами прошептала она.

– Не сльшу, повтори, – велела императрица.

– Они убили моего сына, – громко повторила она.

– Хао, хао, дин хао, – хорошо, хорошо, очень хорошо,- бормотала императрица и Жун Мэй готова была вскочить на ноги и вцепиться ей ногтями в лицо, но годами вбиваемое в голову почтение к священной императорской особе не позволяло ей этого сделать, хотя она и знала из домашних таинственных пересудов, что Цыси ни чуть не знатнее ее родом, отец ее умер в тюрьме как преступник, сама она была гуйжень – наложницей и возвысилась лишь как мать императора Тунчжи.

– Хао, – решительно произнесла императрица-регентша. – Я оставляю тебя в своей свите и назначаю фрейлиной. Это очень высокая честь для тебя. Будешь жить во дворце и безотлучно находиться при моей особе. Главной твоей обязанностью будет присутствовать вместе со мной в Цзюньцзичу – Верховном императорском Совете во время приема иностранных послов, выслушивать их речи, проверять, правильно ли их переводят драгоманы и верно ли передают смысл их речей князья Гун и Цин.

Пять дней училась Жун Мэй придворному этикету, расположению строений во дворце Ихэюань, расположению помещений в палатах, особенно в покоях императрицы Цыси, знакомилась с ее гардеробом -халатов и платьев в нем было больше, чем звезд на небе; ритуалом принятия пищи императрицей, с ее бельем, посудой, привычками, слабостями, запретами, фаворитами, драгоценностями, любимыми маршрутами прогулок, евнухами, – фу, какие противные, ни на что не способные кастраты, они только щиплют… Ей показали и назвали по именам бесчисленное количество сановников и дворцовой челяди, швырнули в океан сплетен, слухов, пересудов, туманных намеков и злобных пожеланий. Оказалось, что и сама она, Жун Мэй, представляет какой-то интерес и все пытались перетянуть ее на свою сторону, но, видя, нарочитую, ее бестолковость, оставили в покое. Хотя, у Жун Мэй и действительно в голове все смешалось в дикую кашу с торчащими оттуда обрывками ярких лоскутков, пагодами, именами, галереями, тумаками и щипками, драконами и фениксами, искусственными озерами и пайлоу, и визжаще-свистяще-шипяще-лающей какофонией посулов, угроз, сплетен, доверительного мерзкого хихикания, похотливых намеков… Она слушала, кивала, соглашалась со всеми, улыбалась, низко кланялась, кому-то что-то говорила, отвечала, не всегда впопад, столь же мерзко подхихикивала, напускала на себя то степенно-чинный и важный, то неестественно-возбужденный вид, но перед глазами у нее всегда был маленький лисенок. Она видела, что он уже освоился в своей новой роли, окреп, пушистая шубка у него лоснилась, черные пуговички глаз с любопытством озирают окружающий мир; видала, что он сыт и ухожен, благодарила хэшана Яня, радовалась и успокаивалась. Когда ей удавалось ненадолго исчезнуть, спрятаться за ширмой в комнатке, отведенной ей для жилья, она сразу же перевоплощалась в лисицу и мчалась к нему. Сперва он радостно кидался ей навстречу, тесно прижимался и тихонечко поскуливал, и у Жун Мэй таяло сердце, она его грела, лизала, ласково тормошила, но в последнее время она стала на него обижаться немножко, чуточку – у него появились новые, неизвестные ей интересы и он даже пытался удирать… Приходилось тихонечко покусывать; она даже тявкнула в сердцах на него, чему сама же и испугалась.