Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

И у Гёте, и в народных книгах упоминается Прекрасная Елена, из-за которой пала Троя, и любовный союз Фауста с нею, заключенный при участии дьявола. Согласно народной книге, Фауст заключает этот союз в последний год срока, обозначенного в договоре с Мефистофелем. В некоторых источниках упоминается и пребывание Фауста в Москве при дворе княгини Елены Глинской. Елена Глинская была моложе своего супруга Василия III на четверть века (продолжительность фаустовского срока). Первый брак Василия III был бездетным. Четыре года не было детей и у Елены. Не Фауст ли лечил ее от бесплодия? Не отсюда ли то жуткое и причудливое, что было в личности Ивана Грозного? А что, если Прекрасной Еленой, доставшейся Фаусту и была Елена Глинская? Что, если Иван Грозный – русский Эвфорион, сын Фауста? Почему бы царю, убившему своего сына, не казнить и своего отца? Но, спрашивается, обязательно ли этому Фаусту быть немцем? Что, если то был русский Фавст?

Помню, каким странным дребезжащим смехом рассмеялся Платон Демьянович, когда я изложил ему эту версию как предположительную, разумеется.

– Ну, вы Фавстов! – воскликнул он, совсем как его дочь Кира. – Так вот почему вы выбрали для вашего доклада такую специфическую тему! Еще бы! «Фауст и Прекрасная Елена»! Но, милый мой, это не может быть научным докладом! Это роман, роман! Тогда поистине эта штука будет посильнее, чем «Фауст» Гёте!

Я подумал, что Платон Демьянович издевается надо мной, и слегка обиделся:

– Полагаете ли вы, что Фавстов не может написать научного исследования о русском Фаусте, Платон Демьянович?

– Напротив, милый мой, напротив! Именно этим вам и стоило бы заняться. Или вы полагаете, что роман – обязательно нечто низшее по сравнению с научным исследованием? Не советую вам руководствоваться идеями Платона в этом вопросе. Вспомните лучше Аристотеля, более близкого к вашей теме по вашим же данным. Помните, что Аристотель говорил о различии между историком и поэтом: «Различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой – о том, что могло бы быть». Но откуда нам, вообще, знать, что было? Единственное, что мы знаем: было то, что могло бы быть. «Поэтому, – как говорит Аристотель, – поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо поэзия больше говорит об общем, история – о единичном». Отсюда и скептицизм Шопенгауэра в отношении истории. А роман по преимуществу поэтичен и потому более философичен. О Граале мы узнаем из романов, а не из исторических исследований.

Я сразу понял, о каких моих данных говорит Платон Демьянович. В одной из версий Фауст утверждает, что, если бы все труды Платона и Аристотеля были утрачены, он восстановил бы их своим гением в еще большей чистоте, как израилит Ездра восстановил разрушенный Иерусалимский храм. Кстати, в каббале, если не ошибаюсь, имя Ариель означает не духа воздуха, как у Шекспира, и не адского духа, как в «Заклятии ада», приписанном доктору Фаусту. «Ариель» в каббале значит «Лев Божий» («Лев из колена Иудина»?).

Сколько проблем в шутку обозначил Платон Демьянович! Едва ли не главной проблемой при издании моего «Русского Фауста» был вопрос, что это: роман или научное исследование? Если роман, то в нем слишком много реакционной мистики, если научное исследование, то оно недостаточно документировано, а я боюсь, что такие же проблемы возникнут и с биографией Чудотворцева, даже если она будет документирована лучше.

После того разговора с Платоном Демьяновичем книга о Фавсте окончательно переплелась для меня с книгой о Чудотворцеве. Одну книгу я уже не представлял себе без другой, со временем я все более склоняюсь к мысли, что это одна и та же книга. Мой предположительный доклад перерос в обширное исследование о разных версиях Фауста, и нашлось издательство, которое было не прочь такое исследование издать. Другое издательство предлагало мне написать популярную биографию Фауста, что, несомненно, упрочило бы мое материальное положение и мою репутацию писателя, но мое намерение написать «Русского Фауста» настораживало издателей, вызывало скептические улыбки или откровенное, довольно примитивное издевательство: «Значит, Россия – не только родина слонов, но и родина Фауста». Таких интеллектуалов раздражало, что фаустовская культура приписывается России, к тому же я с европейскими материалами в руках доказывал: фаустовский или фаустический дух задолго до Шпенглера означал стремление мыслить первоэлементы, то есть ими овладеть, сочетая две апостольские заповеди: «Духа не угашайте» (апостол Павел) и «Испытывайте духов» (Иоанн Богослов), правда, фаустовский дух заходил слишком далеко в испытании духов. И Парацельс, например (еще один Фауст), прямо говорил, что принудил бы самого дьявола служить себе, если бы мог, ибо не видит греха в том, чтобы дьявол служил добру и сама Церковь заклинает дьявола, чтобы изгнать его. Здесь-то и кроется главная проблема Фауста, его оправдание или осуждение: заклял ли Фауст адских духов троекратно, чтобы они служили ему в целях, быть может, более благих, или Фауст вступил в договор с адскими духами, отрекся от Бога, и тогда он заклят адскими духами, то есть проклят. В этой проблеме – существо Фауста, кто бы он ни был, и на Руси вместе с Фавстом ее разрешал Иван Грозный (Псевдо-Фауст, Анти-Фауст или Фауст на троне, с позволения сказать), отрубая Фавсту голову не для того ли, чтобы выявить, кто из них истинный Фауст.

Итак, я предположил, что Фауст, принятый в Москве при дворе Прекрасной Елены Глинской, и есть Фавст, обезглавленный за полгода до смерти Ивана Грозного. Сам я был совершенно уверен, что этот Фавст – русский, чему, как ни странно, нашлись доказательства при обстоятельствах столь же странных. Главным доказательством для меня самого была моя собственная фамилия и мое существование, хотя я понимал, что для других это не доказательство, но как для кого. Оказалось, что материалов, подтверждающих мою версию, не так уж мало, но они имеют свойство то появляться, то исчезать, как подземная река Алфей, текущая из Аркадии. Так, в библиотеках или архивах мне могли показать редкую книгу или рукопись, где упоминался Фавст, а во второй раз этого материала получить было невозможно, и ни в каких картотеках он даже не числился, просто пылился столетиями где-нибудь в уголке, а стоило мне взглянуть на него, как он исчезал бесследно, так что не только мне, но и сотруднику архива приходила в голову мысль, не во сне ли нам пригрезилось то, что мы недавно держали в руках, и подобным грезам на одиноких прогулках по коридорам книгохранилищ были подвержены и сотрудники издательства, вздумавшие меня проверить, так что «Русский Фауст» в конце концов вышел в свет, снабженный осмотрительным подзаголовком: роман-исследование.