Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Она не положила и не бросила, она уронила трубку.

– Знаешь, кто это звонил? – спросила она.

– Кто?

– Ярлов. ПРАКС.

– А кто это… что это такое?

– Ну ты даешь! Конечно, тебе теперь вся жизнь до лампочки с твоими Клер, Клавишей и Литли. О ПРАКСе весь мир говорит…

– Да что такое, наконец, этот ПРАКС?

– Православно-коммунистический союз.

– Час от часу не легче. Кто до такого додумался?

– Конечно, сам Ярлов, кто же еще. Он говорит, что Русь – изначально православно-коммунистическая страна. Русское православие коммунистично, а русский коммунизм православен. Все беды в истории России происходили от разлада между православием и коммунизмом. Как только они осознают свое глубинное единство, Россия воспрянет, вернет себе прежнее величие.

Кира произносила все это с полузакрытыми глазами, вещая, как Пифия. Так во время событий в Чехословакии она вполголоса пропагандировала социализм с человеческим лицом.

– Откуда же взялся этот Ярлов?

– Он гроссмейстер по шахматам. Участвовал в чемпионатах на первенство мира. Потом создал театр «Реторта», лабораторию магического жеста.

– Это что-то масонское или розенкрейцеровское: «Реторта».

– Нет, Ярлов винит масонство во всех бедах. Боюсь, и меня он причисляет к масонам. «Идет охота на волков, идет охота», – процитировала она Высоцкого то ли в ужасе, то ли в забытьи.

– На кого же этот господин охотится? На вас… то есть на тебя?

– И на тебя тоже. На нас всех. – С такой устрашающей интонацией Кира говорила, бывало, о стукачах, которые везде, но которых нельзя называть по именам. – Ты не понимаешь… Не сегодня так завтра они придут ко власти.

– Переворот устроят? Или на выборах победят?

– Дурачок… Интеллигентик несчастный. Им не нужно ни переворота, ни выборов. Они просто объявят свою власть.

– Как это объявят? Как в телешоу…

– Конечно. По телевизору и объявят. Их поддерживает армия… И Православная церковь… Иерархи… А что еще нужно для власти?

– Куда же они правительство денут?

– Всех этих хилых демократов? Интернируют. Как тебя. Как меня… – Кира всхлипнула. – Ты вот спрашиваешь, как я живу. Обрыдло мне все, понимаешь? Они требуют, чтобы я им квартиру отдала.

– Как отдала?

– А очень просто. Под музей Чудотворцева. Под штаб-квартиру ПРАКСа на самом деле.

– Но ты можешь не согласиться.

– Не могу. Тогда меня Моссовет просто переселит в какую-нибудь коммуналку. А Ярлов мне однокомнатную квартиру все-таки предлагает. В Теплом Стане. Если я подтвержу подлинность записей.

– Каких записей?

– Кассет, которые ты слышал. И рукописей, которые они собираются издать.

– Но как… можно подтвердить подлинность записей, если Платон Демьянович умер за двадцать лет до этого?

– Их спроси. Спроси свою Клавишу. – Кира глотала слезы. – Она провозгласила Чудотворцева идеологом ПРАКСа. Она говорит, что Чудотворцев диктует ей. А Ярлов поддакивает. А от меня требуется, чтобы… чтобы я хотя бы молчала. Слушай! Я больше так не могу. Пусть Клавиша это прекратит. Иначе я на все пойду. Обращусь в суд. В комиссию по правам человека. Эта юродивая не смеет выдавать свои бредни за произведения моего отца. Ты поговоришь с ней? Обещаешь?

– Попробую.

– Договорись с ней по телефону. Иначе тебя могут не пустить к ней.

– Кто это меня к ней не пустит? Она же одна в Мочаловке живет, дачу Луцких сторожит. И никакого телефона у нее на даче нет.

– Это у тебя телефона нет. А у нее теперь есть. И охраняет ее ПРАКС. Вот номер ее телефона. Я сама звонила ей, но она бросает трубку.

Я набрал номер телефона. Мне неожиданно ответил мужской голос. Когда я спросил Клавдию Антоновну он осведомился, кто ее спрашивает. Наконец, Клавдия взяла трубку и пожелала видеть меня сегодня же, несмотря на поздний час. Когда Кира услышала об этом, она так и вцепилась в меня:

– Не езди! Я боюсь.

Но я деловито отстранил ее, сославшись на то, что опаздываю на электричку.

КЛАВДИЯ жила в Мочаловке на Совиной даче. Название это укоренилось в мочаловских преданиях и в обиходной речи. Мочаловские обыватели единодушно полагают, что происходит оно от совы. И действительно, в запущенном саду, который окружает дачу, до сих пор кричат совы. Однако выводить из этого обстоятельства название дачи исторически не совсем правомерно. Филолог заговорил бы о ложной этимологии и оказался бы тоже не совсем прав, так как сова имеет отношение к истории дачи, хотя названа была дача не в честь совиного крика, а в честь своего прежнего владельца присяжного поверенного Федора Ивановича Савинова. Несколько десятилетий назад кое-кто в Москве еще помнил дачу Савинова, но после войны разговор шел уже исключительно о Совиной даче.

Где-то в первой половине девятнадцатого века крестьянский мальчик Ваня Савинов, крепостной графов Шереметевых, отправился на ночную рыбную ловлю. Способ такой ловли известен: плывут на лодке или на плоту с факелом или с зажженным пучком смолистых лучин, огонь в темноте привлекает рыбу, и ее подкалывают острогой. Так и Ваня поддел острогой крупную рыбу и чуть было не уронил ее обратно в воду, когда увидел, что рыба с крыльями. Огромная сова пролетала ночью низко над озером и вцепилась когтями в спину щуке, плывшей у самой поверхности воды. Щука уволокла сову под воду, где та захлебнулась, но не разжала когтей. Так появились у щуки совиные крылья, и с этими крыльями она плавала по озеру некоторое время, пока ее не поддела острога Вани Савинова. Так возникло знаменательное словосочетание «сова Савинова», несомненно, воздействовавшее на дальнейшую Ванину жизнь и, как увидим, даже на судьбу его потомков. Сова-утопленница вывела Ваню, так сказать, на дорогу Граф Шереметев отпустил юношу в город, в учение, откуда он бежал и нашел себе занятие на волжских тонях, после чего вернулся с повинной и отпросился у барина на оброк. Сперва Ваня Савинов ловил рыбу, потом помаленьку принялся торговать ею, открыл способ доставлять свежую рыбу в Москву, в Петербург и даже в Париж (свежая стерлядь по-савиновски упоминается чуть ли не у Эдмона Гонкура). После отмены крепостного права Иван Савинов так преуспел, что вышел в купцы первой гильдии, но сын его Федор, окончив Московский университет, к великому огорчению отца отошел от рыбных дел, стал присяжным поверенным и на своем поприще отличился не меньше. Он-то и купил на исходе девятнадцатого века в Подмосковье на берегу речки Таитянки земельные угодья, где построил едва ли не первую мочаловскую дачу.

Семейные наклонности сказывались, впрочем, и в его по-своему предприимчивой натуре. Федор Савинов развел в Таитянке форелей. Они так и прыгали, говорят, на всем протяжении речки от истока в Лушкином лесу, а впадала Таитянка в другую речку под названием Векша, которая, в свою очередь, впадает в Москву-реку. Савиновская форель не брезговала и Векшей, но перевелась, когда МоЗАЭС (Мочаловский завод аэрокосмической синтетики) начал сбрасывать в Таитянку отходы своего производства. Но и теперь, говорят, выше МоЗАЭСа форель иногда ловится, правда, она не доплывает никогда даже до знаменитого мочаловского озера или, вернее, пруда, откуда, собственно, до МоЗАЭСа уже рукой подать. А во времена Федора Ивановича Савинова таитянская форель начинала уже приобретать промысловое значение. Эту форель, как известно, подавали в летнем ресторане «Попрыгунья», куда непременно наведывались дачники и москвичи после спектаклей летнего мочаловского театра. Само названье «Попрыгунья» напоминает Чехова, и он, действительно, любил бывать в этом ресторане.