Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Не сразу он сообразил, что процитировал наизусть Владимира Соловьева, почувствовав, что сам он смешон и нелеп, хотя, может быть, это-то и спасло его.

Но мадам Литли не смеялась. Напротив, ее глаза подернулись тенью грусти, потемнели даже в сумраке комнаты, и трудно было себе представить, что они могли казаться голубыми.

– Ах, monsieur Solo-vieux, состарившийся в одиночестве! Non, c'est ne pas votre sort, не такова ваша участь! Ваш анализ крови уже показал, кто вы; для окончательного результата требуется еще кое-что…

– Что?

– Послушайте! Имя Лилит говорит вам что-нибудь?

– Лилит, первая жена Адама, еще до Евы…

– Верно. Сотворена не из ребра, из той же субстанции, что Адам. Всегда знала, что нельзя быть образом и подобием Бога, не имея ничего от Бога. Знала же, знала, что от Бога у Адама кровь, кровь истинная, Le Sang Real… Хотела, хотела его крови…

Она употребляла глаголы без местоимений, так что в прошедшем времени подразумевалась «она», но может быть, «я». Платон снова отстранился от нее.

– А что же Адам?

– Он не отважился… Он хотел только того, чего потом хотели все и стал, как все…

– А Адам был бессмертен?

– Был бы бессмертен, если бы не та… из его ребра. Она заставила его попробовать запретный плод, что в нем самом, чего не было в ней, и с тех пор он смертный, как она…

– А Лилит? (Он чуть было не сказал: «А вы?»)

– Вы знаете, как другое имя Лилит: Одем – Краснота…

И снова Чудотворцеву почудилось, что рядом с ним Весна-Красна с Красной Горки, она же Снегурочка, но не та, не другая, кого он искал. Сходство было несомненное, но запретное, отталкивающее, а не влекущее, как до сих пор.

– И чего же вам не хватает… для анализа крови? – спросил он уже с явной иронией, подчеркнуто отстраняясь от нее.

– Того, на что не отважился Адам! Osez, osez, monsieur de Merveille, отважьтесь! – навязчиво льнула к нему она, но он оттолкнул ее, как назойливую жрицу любви, и, не прощаясь, захлопнул за собой дверь. Уже на улице он вспомнил, что проба его крови осталась у нее, как и кровь Лоллия, и пожалел, что дал ей кровь на анализ, что нельзя вернуть эту кровь себе в жилы, хотя… хотя, может быть, он жалел уже и о том, что анализ не был доведен до конца, что бы это ни значило и чем бы это ни грозило.

Разрыв с Элен Софи нанес Платону Демьяновичу травму, от которой он так и не излечился. Со временем я начал понимать, кого он имеет в виду, когда среди наших длинных разговоров с глазу на глаз вдруг поминает «демона ночей» или «мать демонов». Не берусь утверждать с уверенностью, но боюсь, что он подозревал своего отца, Демона-Демьяна то ли в шашнях с этим женоподобным демоном, то ли даже в родстве с ней (с ним?), так что свою подверженность чарам Литли считал наследственной. «Прельщает бессмертием, а сама ангел смерти, с нами крестная сила! – говорил он не без оттенка юродства, крестясь обязательно двуперстием. – Берет кровь, а при этом впрыскивает свое…

У нее капля яда на мече или в крайнем случае на шприце; где она побывала, там еда и питье отравлены». Но долгая жизнь Платона Демьяновича заставляла усомниться в том, что его собеседница впрыснула ему смертельный яд, хотя он, угадывая мои мысли, все с тем же оттенком юродства называл бессмертие без воскресения затяжной, быть может, вечной смертью. Иногда мне думается, что и в Советской России он остался, чтобы избежать дальнейших встреч с ней. За «железный занавес» ей проникнуть не удавалось, и не для того ли понадобился «железный занавес», чтобы ограждать от нее? Действительно, как только «железного занавеса» не стало, она тут как тут, не у меня ли за стенкой, грешным делом, и наверняка знает, кого ищет.

Так или иначе, Платон Демьянович неоднократно приезжал из Гейдельберга в Париж, а потом возвращался в Гейдельберг, не то избегая, не то ища еще одной встречи или встреч, и я не исключаю, что в конце концов он поддался соблазну, дал на анализ то, что нужно, и узнал его окончательный результат Любопытно отметить, что и в Гейдельберге, и в Париже он слушает лекции по химии, по биологии, начинает даже изучать медицину, как будто собираясь поменять, вернее, приобрести профессию (в двадцать восемь лет еще не поздно). Занятия естественными науками скажутся в главах об энтелехии, вошедших в книгу «Бытие имени». На лекциях и не только на лекциях Чудотворцев встречался с молодыми русскими революционерами, продолжая и упрочивая знакомства, завязавшиеся еще при посредстве Раймунда Заблоцкого. Не рассчитывал ли он встретить среди них все ту же Софью Богоявленскую или хотя бы что-нибудь узнать о ней? Вероятно, поэтому Чудотворцев общается прежде всего с бывшими и настоящими террористами, но среди его знакомых упоминаются, кроме левых и правых эсеров, даже большевики, от которых, казалось бы, он должен был быть очень далек, но как раз кое-кто из большевиков интересуется его тогдашними идеями. Так среди его ближайших знакомых небезызвестные братья Варлих, чьи псевдонимы столь красноречиво соотносятся: Михаил Верин и Гавриил Правдин. Собственно, к большевикам примыкал, то и дело отдаляясь от них, Михаил Верин, а познакомил Чудотворцева с ним Гавриил Правдин, сам религиозный философ, отнюдь не единомышленник своего брата, и Чудотворцев сперва сблизился скорее с Михаилом Вериным, чей воинствующий атеизм явно тяготел к мистическим движениям определенного толка. Михаил Верин пристально занимался альбигойцами и тамплиерами, усматривая в этих аристократах духа и крови истинных предшественников революции, как якобинской, так и будущей пролетарской. Свои французские статьи Михаил Верин подписывал другим псевдонимом: Jacques de Foi, сочетая имя Жака де Моле, сожженного Магистра тамплиеров с родовым именем Эклармонды де Фуа, предводительницы альбигойцев. При этом «Foi» («вера») намекала и на русский псевдоним Верина. Михаил к тому времени уже выпустил свое «Исповедание террора», признавая героическую доблесть отдельных террористов, но опровергая целесообразность их действий, обосновывая необходимость массового террора, как он утверждал. Целую главу Михаил Верин посвятил все тому же таинственному старцу, причащавшему и крестившему французский народ кровью короля и аристократов. Верин цитировал при этом и Пушкина:

Эту кровавую чашу Михаил Верин противопоставлял контрреволюционному христианскому причастию. (На эти пассажи Михаила Верина ссылалась черносотенная пресса, усматривая в них аргумент, подтверждающий виновность Бейлиса.) Конечно, общение с подобными авторами лишь усугубляло ходившие в России слухи о политической неблагонадежности Чудотворцева. Мне так и не удалось выяснить, было ли длительное пребывание Чудотворцева за границей действительно политической эмиграцией. (И после двадцатого съезда Чудотворцев продолжал считать эту тему опасной.) Но, по-видимому, полиция не переставала негласно наблюдать за ним как за неразоблаченным, но весьма вероятным пособником, соучастником и единомышленником Раймунда Заблоцкого. Новая книга Чудотворцева, как бы приуроченная к революции 1905 года, к тому же вышедшая за границей, должна была еще больше насторожить власти; она так и называлась «Власть не от Бога».