Андрей Геласимов - Степные боги

Хиротаро на мгновение остановился, размышляя – не слишком ли он увлекся художественными деталями, но тут же решил не терять драгоценного времени на сомнения и продолжил:

«Вот поэтому он терпел. В конце концов, на тех кусках расплавленного свинца, которые так быстро вылетали из стволов „танэгасима“, не было написано, какую смерть они несут – христианскую или буддистскую. Главное, что они несли смерть врагам Тоетоми. Куда попадет после этого душа самурая, было уже неважно. Лишь бы она не осталась тут.

Впрочем, терпеть становилось все труднее. В отличие от всех остальных, Тоетоми знал, что вовсе не Аматэрасу воюет на его стороне. И что он оскорбляет ее, позволяя Кониси Юкинага привечать европейцев. Но выбора у него уже не было. Армия христиан-самураев, побеждавших в это время в Корее, воевала значительно лучше армии фанатичного и преданного буддиста Като Киемаса, который назло «дону Антонио» приказал написать на своем штандарте большими красными буквами «Слава Лотосу Божественного Закона».

Третью армию вторжения в Корее вел в бой сын знаменитого полководца Курода Еситака молодой генерал Курода Нагамаса. Его войска легко было распознать по черному кругу на знаменах, потому что «куро-да» означает «черное поле». Для двадцатичетырехлетнего Нагамаса эти знамена оставались единственным способом сохранить свое родовое самурайское имя. В крещении он был теперь Дамиан.

Пока Кониси Юкинага сражался во славу Иисуса Христа и своего повелителя Тоетоми Хидэеси в Корее, его ближайший помощник и наш досточтимый предок Миянага Митинобу вел все дела в Нагасаки. Время от времени он приезжал для отчета в корейский лагерь к своему господину и даже принимал участие в сражениях, однако по большей части все-таки вел переговоры от его имени с европейскими миссионерами и негоциантами. Он также крестил его подданных, наказывал не желавших принять крещение, а главное – покупал у португальцев все больше и больше «танэгасима».

Эти ружья стреляли и в первую корейскую кампанию, и во вторую. Неизвестно – решился бы вообще Тоетоми на ту войну, если бы у него не было огнестрельного оружия. Во время осады китайской армией форта Урусан, когда самураи генерала Като в муках голода уже начали поедать трупы убитых врагов, именно «танэгасима» позволили им продержаться до подхода пятидесятитысячной армии под командованием Курода, которая огнем своих ружей обратила в бегство восемьдесят тысяч китайцев.

Тем не менее война в Корее закончилась ничем. План завоевать Китай и создать огромную империю провалился. Великий Тоетоми умер, самураи вернулись домой, к власти пришел род Токугава, и для японских христиан наступили мрачные времена. Всех сподвижников Кониси Юкинага передушили одного за другим, как собак, не позволив им совершить сэппуку, и только наш предок Миянага Митинобу избежал страшной участи, поскольку, во-первых, сам так и не принял христианства, а во-вторых, успел достойно разрезать себе живот, пока весть о смерти Тоетоми была государственной тайной.

В секрете ее держали для того, чтобы среди самураев, которые все еще сражались в Корее, не начались волнения. Благодаря полному соблюдению этой тайны войска благополучно вернулись в Японию, а верный Миянага сумел сохранить свою честь. Поэтому никто из последующих дайме, правивших в Нагасаки, не мог притеснять оставшуюся после него большую семью…»

Хиротаро отложил тетрадь, потер ладонью затекшую поясницу и несколько раз моргнул, стараясь прогнать с глаз мутную пелену. То место, где он описывал гибнущих самураев, по-прежнему казалось ему излишне эмоциональным, но он решил пока оставить его.

В соседнем бараке уже начиналась побудка.

* * *

– А ну, стой! Куда прешь? – заорал часовой у ворот лагеря, опуская перед Петькой винтовку с трехгранным штыком. – Ослеп, что ли? Не видишь, написано: «Охраняемая территория»?

– Дяинька! – заторопился Петька. – Мне к ефрейтору Соколову надо. Я ему спирт принес…

Часовой внимательно посмотрел на Петьку и на холщовый мешок у него за спиной.

– Стой здесь, – наконец сказал он строго.

Петька опустился на землю. После бессонной ночи, стрельбы на границе, кражи спирта из нового тайника деда Артема и еще, наверное, от голода у него немного кружилась голова. Он хотел поскорее отделаться от своей ноши, вернуться к себе на сеновал и залечь там до вечера.

Вечером ему надо было оказаться на станции, потому что к ночи по «железке» пойдут поезда. Эшелоны специально гнали по темноте, чтобы японская разведка ничего не заметила. Их самолеты кружили над степью целыми днями. Месяца два назад один сбили, а летчика отвезли в лагерь.

«Тоже, наверное, сейчас на шахте, – устало подумал Петька. – А, может, помер уже. Не могут они у нас. Дохнут».

– Эй, шкет! – крикнул часовой, появляясь из-за ворот. – Сиди пока тут. Ефрейтор сейчас занят.

Занят так занят. Хотя Петьке надо было скорее домой. Он все-таки хотел поспать до вечера. Хотя бы чуть-чуть.

Эшелоны к границе гнали уже две недели, и Петька почти каждый вечер стоял на платформе, задыхаясь от счастья, глотая ветер, размазывая по щекам и по лбу сажу, летевшую из паровозной трубы, вглядываясь в очертания пролетавших мимо него под брезентом танков и гаубиц, вслушиваясь в обрывки «Яблочка», которое летело в сгущавшийся воздух из распахнутых настежь вагонов.

«Наши, – тихо шептал он. – Наши».

И уже в следующую секунду кричал изо всех сил: «Наши едут! Ура!»

Поезда неслись мимо него, окутанные клубами дыма. Везли и везли к границе тяжелую, страшную мощь. Победившая армия стремительно перемещалась с Запада на Восток, готовясь обрушиться всей своей массой на хрупкую затаившуюся Японию. Ждали только приказа, который почему-то задерживался, как будто должно было случиться что-то еще. Что-то другое, не связанное ни с этими эшелонами, ни с Петькой, бегущим по платформе за ними вслед, ни с теми солдатами, которые бросали ему и другим пацанам свои сухпайки. Это было связано с чем-то другим.

С тем, что таилось в породе, которую пленные поднимали из разгуляевской шахты наверх. С тем, от чего они умирали один за другим и от чего у Валерки из носа шла кровь, а дед Артем говорил, что бурятские бабы рожали на этом месте одних уродов. А может, и не бурятские – дед не помнил наверняка.

– Что же ты, ефрейтор, блядство у меня тут разводишь? – злым голосом сказал высокий офицер со шрамом на лбу, выходя из ворот лагеря. – На секунду отвернуться нельзя.

Петька вскочил на ноги. Часовой у ворот испуганно прижался к забору. Вслед за офицером показался ефрейтор Соколов и мать Леньки Козыря, тетка Алена. Усатый ефрейтор шел, опустив голову. На ходу он застегивал верхнюю пуговицу гимнастерки.