Колин Маккалоу - Падение титана, или Октябрьский конь

— Двадцать три, если считать Требония, — ответил Антоний.

— Требония? Но ведь он…

— Он остался на улице, чтобы задержать меня, а значит, и тебя, Долабелла. Ликторов внутри не было. Они превратили старика в решето. А почему ты об этом не знаешь? Вот Лепид приехал из Вейи, а знает.

— Потому что я заперся в своем доме!

— И я тоже, но я все же знаю!

— Перестаньте! — крикнул Лепид. — Зная Цицерона, я полагаю, он уже побывал здесь. Я прав?

— Прав. Вот кто счастлив по-настоящему! Он хочет амнистии, — сказал Антоний.

— Нет, тысячу раз нет! — крикнул Долабелла. — Я не дам им уйти от наказания, ведь Цезарь убит!

— Успокойся, Публий, — сказал Лепид. — Поработай мозгами! Если мы не уладим все это тихо-мирно, определенно начнется еще одна гражданская война. А это — последнее, чего все хотят. К тому же нам надо срочно решить вопрос с похоронами Цезаря, для чего следует созвать сенат, чтобы провести эти похороны за государственный счет. Ты видел толпы на Форуме? Они пока не ярятся, но число людей все растет. — Он встал. — Я лучше пойду на Марсово поле и подготовлю своих ребят. Когда соберется сенат? Где?

— Завтра на рассвете, в храме богини Теллус. Там безопасно, — сказал Антоний.

— Я — великий понтифик! — радостно воскликнул Лепид. — Странно, правда? — спросил он с порога. — Когда мы заговорили у меня о том, кто какую смерть предпочел бы, Цезарь ответил «внезапную». Я рад, что его желание исполнилось. Вы можете вообразить его дряхлеющим?

— Он сам закололся бы, — сказал Долабелла угрюмо и сморгнул слезы. — Мне будет его не хватать.

— Цицерон сообщил мне, что убийцы — кстати, они называют себя освободителями — сейчас не в себе, — сказал Антоний. — Поэтому надо бы обходиться с ними помягче. Нажмем на них — они могут и рассердиться. Особенно такие бравые парни, как Децим Брут. Он может поднять войска. Понежней, понежней, Долабелла.

— Лишь на какое-то время, — отрезал Долабелла, готовясь уйти. — Но когда у меня появится хоть малейший шанс, Антоний, они мне заплатят!

Цицерон был доволен всем, кроме убогого красноречия освободителей. Дважды в тот день он убеждал Брута сказать что-нибудь: первый раз на ростре, второй раз на ступенях храма — и слышал унылые, меланхоличные, бесплодные, глупые речи! Когда Брут не ходил кругами вокруг чужих земель, отданных ветеранам, которых он очень любил, он бубнил о том, что освободители не нарушили своих клятв охранять Цезаря, потому что клятвы были уже недействительны. О Брут, Брут!

У Цицерона язык чесался выступить самому, прервать дурака, но инстинкт самосохранения брал верх и заставлял его молчать. Сказать по правде, он был также зол, что ему не доверились раньше. Если бы он знал обо всем, то шок и паника никого бы не охватили и большинство обитателей Палатина не запиралось бы в своих домах, боясь переворота и репрессий.

Он много времени провел в разговорах с Антонием, Долабеллой и Лепидом, осторожно добиваясь от них, чтобы они признали, что, в конце концов, убийство диктатора Цезаря не худшее из когда-либо совершенных преступлений.

Когда сенат утром второго дня после смерти Цезаря собрался в храме Теллус на Каринах, освободители не пришли. Они все еще прятались в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, по-прежнему отказываясь выходить. Остальные сенаторы были там почти все, кроме Луция Цезаря, Кальвина и Филиппа. Тиберий Клавдий Нерон открыл заседание просьбой воздать особые почести освободителям за то, что они избавили Рим от тирана. Это вызвало гнев у верхних ярусов.

— Сядь, Нерон, никто не просил тебя высказывать свое мнение по поводу чего-либо, — сказал Антоний.

И начал очень разумную, умело построенную речь, которая познакомила почтенных отцов с тем, куда с курульного возвышения станет дуть теперь ветер. Убийство произошло, сделанного не воротишь, и да, поступок, конечно, неправильный, но, без сомнения, люди, убившие Цезаря, руководствовались благими намерениями, и они, разумеется, патриоты. Но самое важное — вдалбливал он в головы сенаторов — не оставить Рим без правительства. Оно должно продолжать действовать во главе со старшим консулом Марком Антонием. Когда некоторые в недоумении посмотрели на Долабеллу, тот просто кивнул в знак согласия.

— Вот чего я хочу и на чем настаиваю, — решительно сказал Антоний. — Очень важно также, чтобы палата подтвердила действенность всех законов и указов Цезаря, включая те, которые он хотел провести, но не успел.

Многие распрекрасно поняли тайный смысл его слов. Когда Антонию нужно будет что-нибудь провернуть, он сделает вид, что этого желал Цезарь. О, как Цицерон хотел ему возразить! Но он не мог, он должен был посвятить свою речь защите освободителей, каковым за благие намерения и благородные помыслы следовало простить излишнее усердие при убийстве. Главное — добиться амнистии! А в конце можно упомянуть и о проектах Цезаря, не проведенных им в жизнь. Поскольку Цезарь по разным причинам не сумел или не счел нужным обсудить их на заседаниях, значит, тут не о чем и говорить.

Собрание выработало резолюцию: правительство должно продолжить свою деятельность под руководством Марка Антония, Публия Корнелия Долабеллы и преторов. Приняли также senatus consultum: освободителей считать патриотами и никаким гонениям не подвергать.

Из храма Теллус старшие магистраты вместе с Авлом Гиртием, Цицероном и тридцатью другими сенаторами пошли в храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Там Антоний сообщил грязным, небритым освободителям, что сенат амнистировал их, что они теперь в безопасности и никакие кары им не грозят. О, какое облегчение! Затем все, кто был в храме, поднялись на ростру и публично пожали друг другу руки под угрюмыми взглядами огромной толпы, молчаливой и, похоже, пассивной. Никто не был ни против, ни за.

— Чтобы скрепить наш союз, — сказал Антоний, покидая ростру, — я предлагаю каждому из нас пригласить к себе на обед одного из освободителей. Кассий, ты согласен быть моим гостем сегодня?

Лепид пригласил Брута, Авл Гиртий — Децима Брута, Цицерон — Требония, и так далее, пока всех патриотов не разобрали.

— Я не могу поверить этому! — кричал Кассий Бруту, поднимаясь по лестнице Весталок. — Мы свободны и идем домой!

— Да, — машинально ответил Брут.

Он в этот момент как раз вспомнил, что Порция, возможно, мертва. Вспомнил впервые с тех пор, как вошел в курию Помпея, прогнав от себя раба. Нет, конечно, она жива. Если бы она умерла, Цицерон ему сообщил бы.

Сервилия встретила его возле конторки привратника. Она стояла, как Клитемнестра, убившая Агамемнона. Только топора при ней не было. Клитемнестра! Вот кто его мать.

— Я заперла твою жену, — приветствовала она его.