Стефан Дичев - Путь к Софии

— Наверное, какая-нибудь графиня, — сказала со вздохом Женда. — Везет соседям! И разве только им! У чорбаджии Мано — в двух домах, и у господина Трайковича... А у Госпожи — сама Милосердная Леди!

— Ну и пусть ими подавятся! — сказал злобно Андреа.

— Ух, вечно ты со своими... Все не по тебе! А если бы и нам взять, а, Андреа? Тебе с Климентом перебраться бы в залу, а в нашей комнате поместить бы...

— Мужа своего будешь учить. А ко мне с этим не лезь! — сказал он грубо и, прежде чем уйти, бросил еще один полный ненависти взгляд в окно. — Вон и сам бай Радой вышел. И дед, разве без него обойдется! Осталось только Неде выйти с поклоном... тьфу! Что мы за племя такое, они пришли турку помогать, а мы — потеснимся, пригласим их! Сама теснись! — крикнул он Женде вне себя. — Выстави своего мужа и положи кого-нибудь из этих к себе в постель и спи с ним!

— Как тебе не стыдно! — всплеснула руками Женда. — И что ты за человек! Все переиначишь.

И Женда опять прилипла к окну, а Андреа, еще не остыв от гнева, пошел к себе в комнату.

«В самом деле, что я за человек? — думал он. — Размазня какая-то! Сижу дома, рассусоливаю, философствую... Вступаю в спор с бабами... И жду, разумеется, жду, чтобы прийти на готовое. А что еще остается мне, кроме как ждать? — заключил он, войдя в комнату и захлопнув за собой дверь. — Что еще я могу сделать?..»

Он забыл про иностранцев — они были только добавкой ко всему остальному, забыл, что уже несколько недель сидит без дела, потому что классы разбросаны по разным баракам и халупкам, а ученики ходят все реже и реже. Ждать... Ждать в бездействии, в полной неизвестности, жить, как в западне.

— Предпочитаю знать, что бы ни было, но знать! — сказал он вслух и сам испугался звука своего голоса.

Внезапно он осознал реальный смысл своих слов и схватился за голову. Что ты хочешь знать, Андреа? В чем увериться? Заключат ли русские мир с Турцией? Отойдут ли за Дунай? Он долго простоял так в прокуренной комнате, опустив плечи, со страдальческим выражением на не бритом уже целую неделю лице, с немым ужасом в глазах, которые, казалось, снова видели бессчетные могилы без крестов, как это было после восстания. «Лучше не думать! Лучше делать, как все, и не думать!.. Не думать! — повторял он про себя, все еще не шевелясь. — Что я могу один? Лучше не думать...»

На мгновение действительно все, что терзало его, словно исчезло. В его голове, во всем его существе была одна только глухая пустота. Это было такое неожиданное, такое незнакомое ощущение, что Андреа даже испугался. «Как это просто и как мне легко! — Но тут же, словно разбуженные его голосом, мучительные мысли снова роем налетели на него. — Значит, выхода нет! И до каких пор так будет? — Ему вспомнились испытания, через которые прошел его народ, — и тогда начиналось с песен, а кончалось кровью и пожарищами. — Не могу больше... не хочу... Я задыхаюсь здесь!»

Он схватил феску и кинулся вниз по деревянной лестнице. В дверях он столкнулся с Климентом. Брат, как всегда, принес с собой запах карболки, пропитавший его мундир.

— Что нового?

Климент пожал плечами.

— Еще два обоза раненых.

В голосе его слышалась глубокая усталость. Но он улыбался. Климент был мобилизован турецкими властями, и поэтому, а еще и чтобы не раздражать раненых, ему было приказано носить турецкую офицерскую форму, и он носил ее со странной смесью иронии и тщеславия. В мундире он казался стройней и представительней. Теплый оливково-зеленый цвет сукна шел к его матовому, всегда тщательно выбритому лицу с мягкими каштановыми усами.

— Все раненые из Плевена, — пояснил он. — Задержались в пути. Да, чуть не забыл. Приехали англичане.

— Я тебя о войне спрашиваю. О переговорах.

— Все то же.

— Все то же, — повторил Андреа, пропустил его и хотел было выйти.

— Постой!

— Чего тебе?

— Ты опять к той? — Климент впился в него глазами с явным упреком и досадой.

— Это мое дело.

Андреа гневно оттолкнул его руку, быстро пересек передний дворик и с силой захлопнул за собой калитку.

Если бы, выходя из дому, Андреа не встретил брата, если бы тот не бросил ему в ответ «все то же» и, наконец, если бы Климент не упомянул так брезгливо «ту», то есть Мериам, девицу из шантана папаши Жану (шантанами называли постоялые дворы с красным фонарем, которые как грибы вырастали в тыловых городах), Андреа, может, и выдержал бы характер и не пошел бы к ней. Но все это случилось. Обида и злость перемешались в нем, а излиться было некому, и он сам не понял, как очутился в шантане у француза, как заказал рюмку-вторую мастики, а потом и целую бутылку, как с бутылкой в руке побрел по мрачным коридорам к комнатушкам, где принимали клиентов девицы.

Теперь он лежал рядом с Мериам, утомленный и пресыщенный, обхватив одной рукой ее голую спину, терся заросшей щекой об ее круглое плечо и не спешил уходить.

— Хорошо... — сказала она. — Как хорошо!.. — И погладила его волосы.

— Очень, — отозвался он.

Они помолчали, расслабленные, охваченные приятной истомой.

— Мой Андреа хочет выпить?

— Отстань... не хочу...

Они говорили по-французски, но вставляли арабские и греческие слова, которых Андреа нахватался за свои трехлетние скитания по Ближнему Востоку. По-турецки он не желал разговаривать, и стоило только ей начать, как он ее резко обрывал.

— Ну ладно, дай! — передумал Андреа. — Дай! Дай же!

Андреа дернул ее за распущенные иссиня-черные волосы и показал глазами на бутылку.

В жилах Мериам текла смешанная кровь, но еврейское в ней преобладало. В каждом ее движении, в выражении ее лица, в ее говоре чувствовалась затаенная печаль. Откуда она? Из зловонного лабиринта софийского гетто? Или папаша Жану привез ее вместе с дюжиной других из какого-нибудь далекого порта? Андреа не знал. И не спрашивал.

Наверное, она была его сверстницей, но выглядела лет на десять старше. Ее овальное лицо покрывал толстый слой белил и румян, начерненные брови сходились над переносицей; черным были обведены и слегка выпуклые, с поволокой глаза; под длинным носом резко очерчивались крупные сочные губы, с которых сейчас была стерта помада. Нет, Мериам нельзя было назвать красавицей. Она была скорее некрасивой — такой он и увидел ее в первый раз. Но тело у нее было крепкое, кожа чистая, а главное, с ней ему удавалось забыться. Иногда он чувствовал к ней жалость.

Андреа сделал несколько глотков и опять вытянулся на постели.

— Воды хочешь? — услышал он ее голос.

Нет, он не хочет воды! Горло и желудок горят — пускай!.. Он разглядывал тонувшую в полумраке комнату. Кто еще побывал здесь сегодня? Он думал об этом равнодушно, лениво, без ревности, даже без отвращения. Те, с железной дороги, само собой... И из миссий... Может быть, и наш уважаемый сосед мсье Филипп Задгорскпй?.. Стоило ему вспомнить о молодом соседе, который завел дружбу с наехавшими в город иностранцами, как мысли его приняли иное направление. «В сущности, какая между нами разница? — вдруг со страхом спросил он себя. — Филипп бездельничает с утра до вечера, хотя и купил себе диплом в Париже. И я бездельничаю... без диплома! Сколько раз я видел, как он шел со своими дружками в шантан. К Саре ходил... И к цыганке... А к Мериам? Может быть, и к ней?.. Нет, нет, это было бы мерзко, — содрогнулся он, вообразив, что они, такие разные, так ненавидевшие друг друга, спят с одной и той же женщиной. Он чуть было не вскочил и не ударил ее кулаком по накрашенному лицу, но вдруг так же внезапно, как вспыхнул его гневный порыв, осознал, что все это следствие чего-то случившегося раньше, еще до войны, и, почувствовав себя бессильным, беспомощным, в отчаянии застонал. — Заколдованный круг! Что мне остается делать? Вернуться домой? Зачем? Кому я там нужен? Клименту? Косте? Отцу? Каждый занят своим делом, каждый знает, чего он хочет и чего от него хотят... А я? Я? Андреа Будинов, хватавшийся за разные науки, учитель в школе, которую уже никто не посещает, член несуществующего революционного комитета...»