Максуд Кариев - Спитамен

Наши предки говорили: навет — как брошенный в воду камень — взбаламутит ее, но со временем муть оседает и вода снова становится прозрачной. Кто роет яму чужому, тот сам в нее угодит. И об этом говорили предки. Кто может сказать, что они были неправы? Если бы люди умели пользоваться мудростью предков, меньше бы творилось на свете зла!

Дорогие друзья, босяки Согдианы, убогие и голодные! Это вам я говорю, блаженный Дариёд! Чархипалак [97] Чархипалак — колесо с лопастями, при помощи которого качают воду. крутится-вертится, наполняя арыки влагой, вода течет, не переставая, но, увы, не нам во благо. Мы как явились на свет голыми и босыми, так и уйдем — если будем продолжать прислушиваться к нашептываниям Анхра — Майнью, если не отведем от себя его тень и не обернемся к светлому лику Ахура — Мазды!..

Обветренное и коричневое от загара лицо Дариёда менялось каждую минуту, глаза излучали то радость, то гнев, на устах блуждали то улыбка, то брезгливость. Откинув со лба седые волосы, он извлек из-под лохмотьев тар и, ударив по струнам, запел хрипловатым голосом:

— Мальчишки, вон опять тот блаженный!.. — крикнул один из мальчишек, носившихся ватагой по улицам в поисках развлечений. — Послушаем, что он говорит.

По улице шествовали слоны, на которых ехали под балдахинами какие-то вельможи. Лавируя между ними, мальчишки перебежали через улицу и, щедро вознаграждаемые подзатыльниками, стали пробираться сквозь толпу к блаженному. Но тот уже закинул за спину свой тар и направлялся в сторону базара.

— Эй, блаженный, расскажи дастан! — дернул его за лохмотья один из чумазых шалопаев.

— Дастан не рождается по воле рассказчика, если не соизволит сам, расправив крылья, покинуть его душу, как собственную клетку. А мой дастан только что улетел от меня. Ступайте вон к тем людям и прислушайтесь, — показал блаженный на оставленную им только что толпу, которая почему-то медлила расходиться. — У кого чуткое сердце, тот да услышит.

Но мальчишки увязались за ним и, озоруя, дергали за лохмотья, бросались в него комьями сухой глины, черепками посуды. Мальчишка с красными трахомными глазами, изловчившись, выдернул из его рук посох и кинулся наутек. И вся ватага с гиканьем и свистом унеслась за ним.

— Дети есть дети, не сердись на них, блаженный, — проговорил, остановившись, дородный мужчина средних лет. Одет он был просто, однако гладкое лицо, белые нежные руки свидетельствовали о том, что хлеб он себе зарабатывает не физическим трудом, однако и к высшему сословию его не отнесешь. — Я знаю отца этого шалуна, найду твой посох.

— А я и не сержусь. Все мы были детьми. Хоть у меня на свете ничего больше и нет. Посох — это моя единственная опора. И не надо говорить с отцом озоруна, ибо взрослый, донесший на ребенка, умножает грехи свои…

— Да?.. — усмехнулся мужчина. — А я как раз рассчитывал, вернув вам посох, получить отпущение грехов…

Дариёд обратил внимание, что глаза у незнакомца плутоватые.

— Если их у тебя скопилось слишком много, то пожертвуй хотя бы монетку храму Митры, — сказал он и зашагал дальше.

К мужчине подошел товарищ, высокий и сухощавый, и недовольно спросил:

— Куда вы подевались, Кобар? Как бы нам в этом городе не потерять друг друга!..

— Вон у того бедняги посох утащили, — кивнул Кобар вслед удаляющемуся старцу. — Этого блаженного я где-то видел, только никак не могу вспомнить, где…

— О-о, вы могли его видеть где угодно — как среди бродяг, так и среди правителей. Я его знаю с тех пор, как помню себя, он все такой же. Когда я занимался… — долговязый умолк и опустил голову, словно устыдившись каких-то собственных мыслей. — В молодости я смотрел на посох этого блаженного с черными мыслями, ибо слышал, что он полный внутри и набит золотом…

— И не смог украсть?.. — захохотал дородный Кобар, и его двойной подбородок затрясся. — Неужто этот мальчишка превзошел тебя, Бабах?..

— Я опасался гнева Ахура — Мазды. А этот пострел, видно, ничего не боится…

— Далеко пойдет?..

— Кто знает…

На улицах Наутаки было многолюдно, несмотря на то что многие богатые горожане давно покинули город, кто на восток подался, в земли узкоглазых племен, кто на юг, рассчитывая спастись за многоводным Индом. В последнее время все упорнее распространялись слухи, что Искандар вот-вот должен выступить из Мараканды в сторону Наутаки. А третьего дня разнеслась весть о том, что уже выступил. Ворота города заперли на все засовы. Открывались они всего раз в день. Стража строго проверяла, кто въезжает и кто выезжает. Люди на улицах настороженно вглядывались друг в друга. Лица у всех суровы, озабоченны. Скакали взад-вперед верховые с донесениями. Куда ни глянь — молодые мужчины, не похожие на воинов, но со щитами и болтающимися на боку мечами, все направляются к городским стенам, чтобы занять на них места. Наутака — один из самых больших городов Согдианы, стены мощные, ворота прочные, вполне сможет постоять за себя, если, конечно, защитники его не струсят, как их соседи, жители Мараканды.

Кобар и Бабах вышли к базару, где все еще велся оживленный торг, свернули в сторону высоких кряжистых деревьев, в тени которых на помостах, застланных войлоком, отдыхали люди, неподалеку в котлах, булькая, варилась еда, распространяя вокруг дразнящий аромат. Кобар и Бабах, разувшись, взобрались с ногами на помост. Хозяин тотчас поспешил к ним, они велели подать по горячей лепешке, испеченный в тандыре бараний курдюк и приправленный соусом из перепелиных языков рассыпчатый рис.

Приступив к еде, они вдруг увидели Дариёда, сидевшего возле арыка, прислонясь к корявому стволу дерева. Перед ним был постлан белый платок, заменявший дастархан. Прохожие останавливались и клали ему на дастархан кто кусок хлеба, кто сахар, кто горсть изюма. Кобар отломил лепешку, положил сверху кусочек курдюка и подошел к блаженному. Опустившись на корточки, спросил:

— Не нашел посоха?

Тот взглянул из-под кустистых бровей:

— Он сам найдет меня.

«Вот уж точно не от мира сего», — подумал Кобар и, пожав плечами, сказал:

— Вот возьми свою долю, поешь, пока не остыло…

— У каждого своя доля, добрый человек. Тот, кто не знает в еде меры, съедает чужую долю, тот и умрет раньше срока, не болея. Коль ты поделился со мной, значит, этот кусок лепешки мне и предназначался, — сказал старец. — Оставлю до завтра. Может случиться, что завтра никто не поделится, — он наклонился и, дотянувшись рукой до воды, в которой отражались нижние ветви шелковицы, зачерпнул ладонью и отпил, еще раз зачерпнул и омыл себе лицо, приговаривая: — Божья благодать… прозрачна, бесцветна, не соленая, не сладкая, но попробуй без нее обойтись. Где нет воды, там нет и жизни. Сколько людей покидает мир, не дойдя нескольких шагов до спасительного источника, сколько животных погибает, с трудом добравшись до ручья и найдя его высохшим, сколько девственных лесов на корню засыхает, когда реки меняют русла…