Валентин Рыбин - Знойная параллель

Вечером собрались у Предсовнаркома человек сорок, а то и больше, таких, как я,— все бывшие командиры и комиссары гражданской войны. Выкликают одного за другим по фамилии и вручают каждому орден Красного Знамени...

После торжественного вручения наград предсовнаркома велел мне остаться и, когда все вышли, показал на человека, сидящего с краю стола:

— Знаете его?

— Как не знать! — говорю.— Это же товарищ Атабаев. Я его поручение исполнял по возвращению туркменского племени из Персии.

— Так это вы?! — удивился Атабаев.— А я не узнал вас. Были вы тогда подростком, а теперь — богатырь, настоящий комиссар!

И начинает тут Предсовнаркома такой разговор.

Просились, дескать, вы, товарищ Природин, назад в свое Подмосковье. Вот и учли мы вашу просьбу и пожелание. Организует наше советское правительство на базе Реутовской прядильной фабрики школу производственного обучения для бедняков-туркмен... В основном, для туркменок. Поедут туда туркменские девушки и парни учиться прядильному мастерству. Лет этак на пять. Дом построим для них, школу общеобразовательную откроем... А вам предстоит, как коренному москвичу-реутовцу, командовать парадом по устройству туркменской молодежи. Как на такое поручение смотрите?

Я даже растерялся. Возможно ли, в один и тот же день — орденом наградили и что называется предлагают «рыбе прыгнуть в реку!». Я только руками развел.

— Ну, тогда поезжайте в Мерв, готовьтесь. После размежевания, а может, и раньше повезете туркменскую молодежь в Реутов.

Вышел из Совнаркома. В груди все горит, не знаю, чем унять пожар моего счастья. И тут вспомнил: «А почему бы мне не зайти в детский приют? Может Сиба и по сей день там? Сколько ей теперь? Восемнадцать?»

Ничего не изменилось тут. Те же аллейки, те же клумбы. Во дворе ребятишек полно. И нянечка с ними, в белом халате.

— Уважаемая, можно вас на минутку? — обратился я к ней. И вдруг — глазам своим не верю: это же сама Сиба.

— Сиба! Сиба, я узнал тебя!

— Санька Природа! — восклицает она и обнимает меня, как родного. И начинает говорить, говорить, да так чисто по-русски. Никогда и не подумаешь, что таджичка. Выходим с ней со двора.

— Вот, приехал я посмотреть на тебя. И какая же ты красавица стала, Сиба...

— Не Сиба, а Зиба правильно,— поправляет она.— Тогда я не могла тебя поправить, но сейчас запомни: меня зовут Зиба. Понимаешь?

— Ну, чего тут не понять. Зиба — значит Зиба. Была ты девчонкой, ни слова по-русски не знала, а теперь взрослая девушка. И женихи, небось, уже сватаются?

Зиба засмущалась:

— Я тебя все время ждала, Санька Природа. Я тебя одного люблю. Я все время о тебе только думала. Других у меня не будет никогда.

Вот тут и дрогнуло мое сердце. Обнял я ее и поцеловал, но уже не как сестренку.

Тут же в Ташкенте мы и расписались. В Мерв приехали вместе».

Вот, оказывается, как встретились мои отец и мать!

Я долго думал над прочитанным и не мог уснуть. Отцовские записи разбередили мне душу.

Опять ищу телефон. Для меня это вечная проблема. Там, в полку надоедаю Маше Михайловой, здесь придется атаковать главврача, потому что телефонный аппарат в его кабинете. Днем от него не позвонишь, а вечером можно. Улучив момент, быстро набираю номер общежития. Трубку поднимает комендантша. Узнала по голосу.

— Тони нет! — отвечает охотно.— Она уехала к матери на Куткудук.

— А что случилось, не знаете? Экзамены же идут!

— Да какой-то, не знаю кто, позвонил из Москвы. Она обрадовалась, говорит «наконец-то!» Потом денька через два пришло извещение, побежала на почту, получила какие-то путевки и уехала к матери.

— Непонятное что-то творится,— говорю я.

— Да разве их поймешь, этих вертихвосток! — отзывается тетя Шура.— Молодые все. Как лошадки носятся. То туда, то сюда.

— Ну, ладно,— говорю,— спасибо вам.

Хожу до полуночи и думаю: что же там стряслось? Кто позвонил из Москвы? Неужто опять Лал Малахитович? Конечно, он, кто же еще! «Давлю» ревность, но не могу справиться с собой. Даже строчку успокоительную придумал:

Но разве можно переубедить себя! Думаю о самой сути любви. Что есть любовь? Мне кажется, высшая точка любви или ее апофеоз, это — нравственная и физическая близость влюбленных. Это несомненно так! Но, может быть, есть и более высокий критерий, который недоступен моему уму? Например, совокупность любви с какими-то иными чувствами: с чувством благодарности, с чувством долга, с чувством страха? Это психологические дебри, в которые нет смысла забираться: только запутаешься в лианах этих всевозможных чувств. Терпение, Марат. Вот что главное сейчас для тебя. Не делай поспешных выводов, иначе опять «выпрыгнешь из самолета»...

Жду. Немножко успокоился, поскольку все-таки знаю, где находится Тоня. И вот на десятый день приходит. Немножко смущена, лицо побледневшее, глаза стали еще голубее и еще больше. Поцеловала торопливо, словно все эти десять дней бежала и пока еще не остановилась. Выходим во двор, садимся на скамейку.

— Что-нибудь случилось?

— Да, Марат, случилось... Не помню, говорила я тебе или нет, что у мамы моей неврастения... В тяжелой форме... Ну так вот. Долго мы с ней добивались путевку в Сочи, никак не могли достать, один человек поспособствовал... Прислал путевку. Я поехала к маме, отправила ее на Кавказ... Так что, вот так...

— А отчего у твоей мамы неврастения?

— Боже, не задавай пошлых вопросов. Я же тебе говорила об отце, о том, как он нас оставил.

— Да, да, прости... Ну и что, в Сочи излечивают неврастению?

— Послушай, Марат, по-моему ты сегодня задаешь только глупые вопросы.

— Может быть...

Я и сам чувствую, что покинула меня былая фантазия. Тоня права, не надо говорить пошлости. Лучше молчать. Я пытаюсь обнять ее, она снимает с плеча мою руку:

— Ты можешь посидеть спокойно?

— Могу, отчего же нет...

— Марат, я устала... Понимаешь, устала. Бесконечные хлопоты и потом — эти экзамены. Ты не обидишься, если я уйду?

— Ну, если устала... Конечно, иди.

Тоня чмокает меня в лоб. Я пытаюсь схватить ее за руку, она вырывается и спешит к проходной.

Сижу один. Прекрасно сознаю, что чувства благодарности, которые она обязана выразить москвичу, сейчас куда сильнее ее любви ко мне. Надо поговорить с ней начистоту. По-моему, она больше не любит меня...

Еще раз она пришла ко мне через три дня. Принесла опять виноград и яблоки. Я обиженно молчу и даже не пытаюсь вернуть ее расположение. Она понимает, что я уже догадался о предстоящей размолвке. Она видит, как я боюсь ее роковых слов. Да и сама она их боится. Тоня не может произнести их. Это сверх ее сил. Сначала она жалостливо смотрит мне в глаза, как бы ища прощения, затем начинает плакать.