Валентин Рыбин - Знойная параллель

— Ну, братцы, скажу я вам... Тут долго не проживешь. Пески и консервные банки, больше ничего. Хотя бы арбузов забросили, что ли? Все веселее было бы.

— Откуда возьмешь арбузы? Весна же еще? — недоумевает Ковус.

— Да, да, верно,—соглашается Гордеев.— Еще только март, а мне кажется уже прошла вечность, как я выехал из Москвы. Надо поскорее убираться.

— На поезд в Захмете можете сесть,— раздраженно советует Ковус.— Московский каждый день проходит.

— Верно, верно,— соглашается Гордеев, вовсе не подозревая, как зол на него Ковус. Но я-то знаю прораба: он терпеть не может заезжих и проезжих, которые на все смотрят сквозь пальцы, а с пустыней знакомятся, трогая ее носком полуботинка.

Мы ложимся спать и засыпаем сразу же.

В шесть звенит будильник. Выходим из домика. На улице свежо. Вода в умывальнике холодная. Шофер уже греет мотор, встал еще раньше нас. Ковус приглашает выпить чаю. Гордеев отказывается: чаи он гонять не любит. Я выпиваю пиалу и прощаюсь с Ковусом. — Ковус, главное — спокойствие. Тут не только в грунте дело. В самом почерке работы. Бойко опрокинул всю вашу старую систему гидростроительства в пустыне. Он идет со своими бульдозерами, словно танковую колонну ведет. Быстро и эффектно. Многие твои строители работают у него, никуда они не убежали. И почти все твои танкисты там. Тут дело не только в заработке, но и как дается этот заработок. Работа, Ковус, должна быть, как песня. Чтобы радовала и укрепляла силы. Я тебе советую: перенимай опыт у Бойко. Впереди еще три очереди стройки. Перенимай опыт и внедряй его в бригадах молодых бульдозеристов...

Мы выехали, и в полдень были в Захмете. Гордеев сел в поезд и уехал, а я отправился на десятый стройучасток, где сейчас были сосредоточены все силы механизаторов. Здесь был аврал. Дорог был каждый час, каждый выброшенный на отвал куб грунта. Керкинцы поджимали: вели за собой воду и ждали одной короткой команды Калижнюка: «Открыть шлюзы».

Ночевал у Аскада. Они на экскаваторе вдвоем с помощником. Помогает ему щупленький паренек по имени Вели. Он из училища. Видимо, один из тех, кого привез сюда из Байрам-Али Ковус. Во вторую смену работали раньше два дюжих шабашника с Ангары, но они взяли расчет и покинули Каракумы. Мал показался заработок. Ночью сидим у костра, подкладываем в огонь корявые жгуты саксаула. Аскад говорит о беглецах:

— Пусть катятся к бабаю на огород... Без них тоже неплохо. Я думаю так, товарищ корреспондент. Технику надо любить. Она же, как живая. Как лошадь, как корова, например. У вас не было своей коровы или лошади? — спрашивает вдруг.

— Нет, не было...

— А у нас была. Корова своя была. И лошадь была. Жеребенком взяли. Я все время ухаживал за ним. Вырос он, конем стал. Война началась тут. Отец повел его на базар, а я не выдержал — реветь начал. Не хотел разлучаться. До сих пор рана в сердце. С этим тоже так,— показывает на экскаватор.— Когда принял его, он почти «скелетом» был. Ездил по колхозам, собирал запчасти, словом, лечил машину. Поставил в строй. Исправно теперь работает. Ну и что ж, что расценки упали? Не бросать же мне экскаватор. Я же привык к нему!

— Ну, а ты как мыслишь, Вели? — спрашиваю помощника.— Тебе нравится эта машина? Бросил бы ее, если б сказали — даем другую?

— Ай, разве в одной машине дело? — удивляется Вели.— По-моему, дело в родной земле. Люди бегут, потому что у них родина не здесь. А у меня родина — вот эти места. Мне давай любую машину, все равно никуда отсюда не уйду...

На другой день решил навестить Мирошина. Тишина в забое, тишина в домике на отвале. Бульдозерист лазает под мотором, только ноги торчат. Услышав гул подъехавшей машины, вылез.

— Иван, здорово! — подаю ему руку.— Как дела? Стоишь, что ли?

— Стою,— отвечает угрюмо.— Десятый день уже ни куба нет. Станина повреждена. Послал Земного в соседний колхоз, может привезет запчасть.

— А Катя где? — спрашиваю.

— Начхала она на меня, Катя-то,— заговорил еще злее.— Пока деньга шла, была баба шелковой, а как вышли сюда на грунт, начала браниться. И такой я, и сякой... Дошло до того, что я такой дурной, что дурнее меня на свете нет. Разозлила донельзя...

— Уехала что ли?

— Не знаю, совсем или нет, но отсюда уехала. Прогнал я ее, не стерпел. Раньше я за ней такого не замечал. А в пустыне тут всю свою нудную душонку показала баба.

— Ты бы отыскал ее,— советую.— Сегодня поссорились, завтра помиритесь опять.

— Придет, коли миру захочет,— спокойно тянет Мирошин.— Что ж мне ее по всему каналу искать? Да и не пара мы с ней. Это я только теперь понял. Мне надо такую, чтобы бок о бок со мной до самого Каспия шла. А эта все равно, если и вернется, долго не выдюжит.

— Упрям ты, Ваня! Мы тебя недавно в Хурангизе вспоминали, когда о канале зашла речь.

— Ты что, в Хурангизе был? — глаза у Мирошина заблестели и сам весь сразу расслабился.

— Был и встречался кое с кем. С Михайловым, Хатынцевым...

— Вот где места,—мечтательно говорит Мирошин.— Там и женщины вроде бы мягче характером. Что значит природа. — Пустыня, конечно, ожесточает, — соглашаюсь я, — но и характер тут крепнет. Согласись!

— Не знаю...

— Посмотришь, Катя твоя вернется. Мне кажется, у нее характер дай боже... Без песков скучать будет...

После обеда мы распрощались. И отсюда я, уже не задерживаясь на пикетах, миновал строящийся совхоз, джар и вечером был в Мары.

Я слез на «Замановской» возле дома Чары. Тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — послышался голос Оли.

— Марат... с канала... Внезапно так, извини.

— Марат? Боже ты мой! — вскрикивает она за дверью.— Входи, входи, пропащий!

— Оля, я такой грязный, что невозможно. Весь до костей в песке. И уши, и нос — все.

— Ничего, выкупаешься. Проходи.

— А Чары где?

И тут сзади мне зажимают глаза. Конечно же, это Чары,— думаю я,— и говорю спокойно:

— Ну, ну, побалуйся у меня, комсомольский босс!

Вдруг слышу хрустальный смех. И ничего не могу еще понять, а меня уже целуют грязного, пропесоченного насквозь.

— Маратка! Это я! Это же я!

— Тоня! Милая! Откуда ты? Тонечка... Слушай, так можно лишить рассудка.— И я, не обращая внимания ни на что и ни на кого, покрываю ее лицо поцелуями.

Оля стоит рядом и говорит довольно:

— Хорошо, что ты успела надеть халат. А если б была в том крепдешиновом платье?! Ой, мамочки. Ну, ничего, сейчас мы его отправим в баню.

— Скажи хоть слово, когда приехала? — тереблю я Тоню.

— Да вчера только, Марат.

— Ничего не случилось?

— Ничего абсолютно. Просто не выдержала. Сидела, сидела дома, а потом как посыпались от тебя телеграммы, я и решила: «Поеду!» Вот и приехала.

Пока мы говорим с Тоней, Оля достает из шифоньера белье. Говорит, словно меня здесь и нет:

— Вот, Тонечка... Это Марату. Совершенно новое. Чарышке купила.