Валентин Рыбин - Море согласия

— Хивинцы, хан... Добрались все-таки... Откуда только киржимы взяли?

Кият тоже бросился к своему скакуну, закричал тревожно:

— Эй, люди! Не спите, вставайте скорей да берите оружие! Враг наседает!

Через минуту Кият, Таган-Нияз, слуги — Атеке, Абдулла, еще несколько батраков — все на конях неслись к восточной окраине острова, откуда доносилась стрельба. Туда же скакали всадники от кочевий Булат-хана и муллы Каиба. Вскоре вдалеке, у самой воды, Кият увидел кибитки. Возле них суетился народ. Подскакав, Кият осадил скакуна, ища взглядом, кто свой, а кто — враг. Но так и не понял, что тут творится. Закричал властно:

— Эй, люди, что тут происходит, почему крик и пальба?! Кто вас потревожил?!

— Никто нас не тронул, хан! — весело отозвался Смельчак. — Шум и стрельба оттого, что у пальвана сын родился! Слезай, хан, с коня, поздравь Кеймира! — И Смельчак, схватив Киятова коня под уздцы, стал настойчиво требовать, чтобы хан слез с лошади и подошел к пальвану.

Кият от неожиданности растерялся: как истукан сидел в седле и не мог сказать ни «да», ни «нет». Точно так же выглядели Булат-хан со своими людьми и мулла Каиб. Мчались сломя голову в бой, а попали на той к батраку, которого остерегались. Был бы он бай или ишан — другое дело, а то бедняк голоштанный. Кият ерзал в седле и чувствовал, как пропадает его ханское величие и превращается он в простолюдина. Такое же переживали к другие старшины. Но делать было нечего: не скажешь батраку — «извини, ошибся, думал, война». Раз уж приехал на той, то поздравить надо. И Кият, пересилив себя, слез с лошади. Булат и мулла Каиб тоже последовали его примеру. Вместе они подошли к юрте, где в окружении бедняков стоял Кеймир и широкой улыбкой встречал гостей. Кият протиснулся сквозь толпу, сказал с достоинством:

— Сын, значит? Поздравляю, пальван... — И он, достав из кушака несколько серебряных рублей, бросил их в деревянную чашку, с которой бегал туда-сюда подросток, младший брат Меджида. Булат и другие баи пожертвовали по два риала.

— Спасибо, Кият-ага... Спасибо, Булат-ага, — вежливо, но с достоинством отвечал Кеймир, принимая подарки. — Прошу разделить со мной мою радость!

Кият опять не высказал ни «да», ни «нет». И другие промолчали. Тут же они покинули стойбище Кеймира, выехав на дорогу. Оставшись один на один с Булатом, Кият спросил:

— Откуда у пальвана столько добра? Котлы, вижу, ставят, чуреки пекут. Людей собралось немало...

Булат-хан сухо засмеялся, ответил:

— Мука моя, а рис пальван из Кара-Су привез. У него связи с персами налажены. Жена-то его, говорят, дочь, Гамза-хана ноукентского. Наверное, хан дал рис, чтобы хороший той справили.

Кият насупился:

— Смеешься, Булат, или правду говоришь — не пойму что-то?

— Я и сам не понимаю, — признался Булат-хан. — Жену он из аламана привез, а рис — не знаю. Известно только, что в Кара-Су за рисом ездил. И не только рис, но и киржим новый пригнал. Вон, посмотри...

Кият оглянулся. С дороги была видна лодка с убранным парусом: она стояла на отмели в золотых бликах восходящего солнца.

— Черные дела тут у вас творятся, — со вздохом выговорил Кият. — Ну, ничего, время всему суд наведет...— И, огрев камчой лошадь, он свернул с дороги и поскакал к своему кочевью. Булат направился к себе.

У кибитки Кеймира разгоралось веселье. К пальвану на той шли бедняки со всех концов острова: солеломщики, пшеновары (Пшеноварами называли тех, кто вытапливал в котлах нефтакыл (озокерит). В котлы засыпался озокеритовый песок желтого цвета, напоминающий пшено), добытчики, нефти, рыбаки. Друзья Кеймира — Алладурды-Смельчак, Меджид, Курбан приглашали всех на той, приговаривая, что Кеймир-пальван ныне богат и может накормить-напоить всех островитян. И люди шли...

Уже дымились котлы на берегу за кибитками, пахло жареным мясом. Уже съезжались на породистых скакунах и шли пальваны. И сачаки были разостланы возле кибиток на чистом зернистом песке. Зазвенел дутар, и понеслась над островом песня, прославляющая молодого пальвана Кеймира. Играл на дутаре и пел Меджид — музыкант прирожденный.

В полдень начались скачки и борьба «гореш». На ровном поле, у возвышенности Чохрак, состязались джигиты. Пыль вилась из-под копыт. У кибиток на коврах, держа друг друга за кушаки, боролись пальваны. Веселье, бравые возгласы, смех и подзадоривания слышались до самого вечера. А в кибитке, улыбаясь от счастья и прижимая новорожденного к груди, лежала в постели Лейла. Возле нее хлопотали Бостан-эдже и соседки. И без того красивое лицо Лейлы, ныне подернутое нежностью материнства, еще более похорошело. Ее большие черные глава вызывали у матери пальвана и соседских женщин столько доброты, что они не могли отойти от постели Лейлы: ласково угощали ее и без конца подавали всевозможные советы, как обращаться с новорожденным.

Ночью, когда веселье утихло, чтобы вспыхнуть наутро с новой силой, Кеймир сам сидел около жены и рассказывал ей подробности тоя: какие песни пел Меджид, кто из пальванов вышел победителем, кто победил в скачках. Рассказывая, он то и дело приподнимал одеяло и поглядывал на малыша. Он крепко спал, причмокивая губами, а розовый сосок матери лежал у него на щечке. Кеймир улыбался и отворачивался, чтобы спрятать слезы счастья...

А на подворье Кията занималась иная жизнь. Утром Тувак, узнав, что никто на остров не нападал и что стрельба была в честь первенца Кеймира, повздыхала немного, вспоминая о прошлом, и вышла во двор.

Кейик-эдже встретила ее высокомерной улыбкой:

— Долго валяешься, гелин. У нас до солнца встают, запомни это. А у тебя все еще глаза от сна опухшие. Или Кият-ага спать не давал? Не верится что-то... — Кейик засмеялась издевательски, заглядывая в глаза Тувак. — А может, по Кеймир-пальвану вздыхаешь? Он достоин этого. Зря променяла его на старика седобородого!

— Вах, отстаньте, Кейик-эдже, зачем говорите такое? — слабо защищалась Тувак.

Старуха еще раз смерила ее взглядом, оглянулась по сторонам и, ткнув кулаком в бок, прошипела с негодованием:

— У, ишачка поганая... Чтоб у тебя хвост вырос! Иди замешивай тесто, чего стоишь?..

Тувак закусила губу, сжала кулаки, готовая кинуться на Кейик-эдже, но почувствовала себя беспомощной и заплакала. Две старые женщины — прислужницы Кейик-эдже — ехидно засмеялись.

Молодая ханша кое-как дождалась прихода Кията, и, едва он переступил порог юрты, начала жаловаться. Рассказывала и плакала, уткнувшись в плечо мужа. И он не стерпел: выругался, сверкнул злобно глазами и направился к Кейик.

Старшая жена встретила его во дворе, Улыбнулась ласково — поняла, с чем пришел муж. А он брови сдвинул, процедил сквозь зубы:

— Прогоню, шайтанье племя... Свет белый не увидишь... — Не сказав больше ни слова, повернулся и ушел. И уже в кибитке, сидя с Тувак, слышал, как причитала старуха: