Валентин Рыбин - Море согласия

Свитские восторгались, сколь велика была сила Ярмол-паши, если даже при одном упоминании о том, что он приближается, его недруги разбегались в разные стороны. А генерал, пряча дьявольскую улыбку, думал о Мадатове. «Искусно распорядился Валерьян. Хана заставил бежать и наследника сговорил выстрелить в собственную руку, дабы я поверил, как горяча была схватка с ханом и как предан мне Джафар-Кули. А не подумал наследник, что от самострела на руке останутся ожоги, да и свидетели найдутся. Вот уж глупый наследник. Разве можно такому доверить целое ханство?»

Ермолов улыбался. И, чтобы скрыть причину своего веселья, рассказывал всевозможные смешные историйки и анекдоты. Господа офицеры смеялись и думали: «Нет, в самом деле, как обаятелен он, проконсул Кавказа, сколько в нем природного юмора!»

Кавалькада под усиленной охраной и войско, отставшее немного, спешили в Шушу,

Крепость Бурная на вершине горы в Тарках строилась медленно. Казна выделяла на строительные работы мизерные средства. На кладке стен в основном трудились кумыки, подданные шамхала. С рассвета до ночи они тесали гигантские камни и затаскивали их на стены. Но и кумыков было немного. Хан не очень ревностно исполнял приказы русского командования. Вел, что называется, двурушническую политику. В меру угождал главнокомандующему, но и считался с угрозами Ахмет-хана Аварского, у которого с приходом русских отобрал эти земли. Хан Аварии из-за гор обещал расправиться с предателем и отдать его тело на съедение шакалам. Но как бы то ни было, работы на крепости продвигались — тому способствовали два батальона солдат Куринского и Апшеронского полков.

Муравьев едва успел принять эти батальоны, как в Тарки на осмотр крепости приехал генерал-майор Вельяминов-младший. Бурная строилась по его инициативе и под его наблюдением. Вельяминов гордился ею как блистательным памятником. Действительно, в четырех верстах от моря, высоко над Тарками, она выглядела памятником, но не более. В стратегическом отношении крепость ничего особенного не представляла. Больше того, у опытных командиров при виде ее постоянно возникал вопрос: «Для чего сие сооружение? Какой глупец станет брать ее, когда она защищает лишь вершину горы, а город, расположенный внизу, весь открыт для неприятеля. Он может преспокойно захватить Тарки и не трогать Бурную, пока гарнизон ее сам не сдастся или не вымрет от голодной смерти, а еще проще изжарится без воды: ведь крепость громоздилась над обрывом, и воду в нее доставляли бочками, которые опускались на веревках, в протекавший Енизу ручей».

Щеголеватый Вельяминов, резко отличавшийся от своего старшего брата выхолощенными манерами и легковесностью суждений, буквально пританцовывал, дивясь башням и стенам.

— Великолепный замок, не правда ли?! — спрашивал он.

Муравьев, чтобы не обидеть генерала, отмалчивался или неопределенно кивал. А тот продолжал:

— Вряд ли в современной армии найдутся средства, коими можно было разрушить сию цитадель!

— Но кому придет в голову разрушать ее? — заметил двусмысленно Муравьев.

— Разумеется, У кого хватит смелости?! — тотчас отозвался Вельяминов, но призадумался. Видимо, догадался о втором значении слов Муравьева. «Нет необходимости разрушать ее». Нахмурившись, он больше не разговаривал с полковником и на другой день покинул Тарки.

А еще через сутки прибыл из Кубы генерал-майор Вреде. Муравьев немного знал его: встречались в Тифлисе, у командующего.

— Боже, Николай Николаевич! — воскликнул он при встрече. — Да за какие грехи Алексей Петрович загнал вас в сию дыру? Главное — бесполезное занятие. Иное дело, когда строишь и знаешь, что ты создаешь нужное для отечества и народа. Но что же игрушка! А если по иному мыслить, то каменный гроб!

Вскоре уехал и барон Вреде. Николай Николаевич остался один на один со своей совестью, двумя батальонами и этой каменной безделушкой.

Дни потянулись один другого скучнее. Солдаты и кумыки поутру взбирались на гору и приступали к работе: поднимали из ручья воду, замешивали глину с саманом, тащили на стены и укладывали огромные каменные глыбы. Муравьев осматривал крепость, интересовался, как идут работы, и все время ждал: что-то должно произойти — ведь не может же эта никому не нужная волынка длиться вечно! Но ничего пока не происходило — все было заведено, как часы.

Три комнатушки, в которых жили Муравьев и Якши-Мамед, помещались в красном кирпичном доме на казарменном дворе. Нудные звуки воинской трубы будили их утром. Днем напоминали о перерыве на обед. Вечером — об ужине и о том, что пора ложиться спать. Все свободное время Николай Николаевич отдавал чтению книг, дневниковым записям и учению Якши-Мамеда. Русской школы в Тарках не было.

Днем, когда полковник отсутствовал, Якши-Мамед заходил в казарму, беседовал с дневальными. Затем отправлялся в город и дальше, к берегу моря. Оно звало к себе. Это было его, Каспийское море.

Якши-Мамед наблюдал за работой грузчиков в Тарковском порту, за рыбаками, которые на окраине в вавилонах солили рыбу. Тощие, просоленные морскими ветрами и изваленные в рыбьей чешуе, они ничем не отличались от иомудских рыбаков. И владельцы судов — купцы и беки — выглядели точно так же, как астрабадские ханы или бакинские хозяева нефти. Походили они и на грузинских князей, и на туркменских старшин. Глядя на них, Якши-Мамед все время вспоминал отца, его властный голос и высокомерие.

Видел Якши-Мамед, как тарковские купцы и беки слащаво улыбаются и кланяются, едва увидят русского офицера, и вспоминал отца. Он точно так вел себя с Ермоловым.

Чем больше Якши-Мамед приглядывался к окружающему, тем более утверждался в мысли, что мир делится на три части. На бедных мусульман, богатых мусульман и русских офицеров, которым подчинены и те и другие. Причем, чем больше русские давят на богатых мусульман, тем жестче те относятся к своим бедным сородичам.

Наконец, и о четвертой части мира стал задумываться Якши-Мамед. В нее, по его соображениям, входили солдаты. Этим доставалось больше, чем всем остальным вместе взятым. Дважды Якши-Мамед видел, как провинившихся солдат проводили сквозь строй, как били их офицеры, как гнали их с базара тарковские торговцы, пренебрежительно обзывая свиноедами. Только с бедняками кумыками солдаты находили общий язык и ели вместе, сварив на костре в котелках пшенную кашу или пустую похлебку, «Значит, не разные боги и разные веры разъединяют людей, — соображал он, стараясь постигнуть самую суть жизни. — Бедные едят с бедными, богатые — с богатыми». Он жалел бедняков, но откровенно радовался, что принадлежит к более высшему сословию людей, и старался держаться с достоинством, как подобает сыну хана.