Валентин Рыбин - Море согласия

— Не оказаться бы нам, ваше благородие, вместе с ними! — горестно произнес Муратов.

Капитан промолчал и направился вниз, к кузнице: его занимал рыжебородый кузнец...

В черной холщевой рубахе, подпоясанной обрывком ве ревки, в заплатанных штанах и онучах, подошел он к нежданным гостям и с сомнением спросил:

— Никак русские?

— Русские, мужик, разве не видишь, — улыбнулся Муравьев.

— Вижу, горемычные, вижу... Где же они, нехристи, вас пымали?

— Сами пришли... в гости, — пояснил капитан. — А ты как сюда угодил?

— Давыд я, — сказал печально мужик и добавил: — Давыдом меня звали, а теперь по-ихнему — Давлетом величают.— И он вкратце рассказал, что жил в деревне близ Елецкой Защиты с женой и детьми. Однажды задержался в поле и попал в руки киргизам. Сначала его держали на привязи у юрты, а потом привезли сюда, в Хиву, и продал»! в рабство Ходжа-Мехрему...

— И много тут таких, как ты?— с тревогой спросил Муравьев.

— Да, ведь, как сказать? Почти в каждом дворе русский раб. Тыщенки три, а то и больше наберется.

Тут же Давыд принялся расспрашивать о Расее, как он выразился. Спрашивал и глотал слезы. Ручейками они стекали по черному от сажи лицу и застревали в горьких уголках губ. Захотелось Муравьеву вызеолить раба из неволи. Подумал Николай Николаевич: «Сколько бы радости было жен» и детишкам!» Но еще с большей тоской ощутил он свою беспомощность; вздохнул, хлопнул Давыда по плечу и утешил: «Бог даст, вернешься домой, мужик... Не век тебе прислуживать на чужбине»...

— Услышь, господь, слова барина. — Давыд перекрестился и вытер глаза рукавом.

Муравьев прошел дальше, к седельщикам...

Ночью русские легли спать во дворе, на широкой деревянной тахте. Долго не могли уснуть, переговаривались: мучались неведением — почему хан отказал в приеме. Воз-ле самых ног, под тахтой, лежал хозяйский пес и время от времени рычал на гостей. Из глубины крепости, с подворья рабов, доносилась грустная мелодия. Кто-то пел, играя на дутаре. Вслушиваясь, Николай Николаевич различал от-дельные слова и составлял их в предложения.

— Хивинец проклятый сжег наши кибитки.

Погнал нас плетями в неволю, — произносил он вслух.

— И они, стало быть, промеж собой воюют? — спро-сил Демка и сознался: — А я думал мусульмане живут, дружно...

— Там, где мы этим летом высадились, в прошлый год большая сеча была, — отозвался Муравьев. — Налетели хивинцы, как воронье, на гокленов, на иомудов. Кибитки пожгли, воинов поубивали, многих уволокли в плен. Нынче я интересовался: здесь, у Ходжа-Мехрема, больше двух-. сот туркмен батрачат. Остальных угнали в Ургенч.. Трудно живется кочевникам. Думаешь зря Кият-ага со своим племенем в наше подданство запросился? Отчаяние довело. Деться больше некуда. Персы налетают— бьют, уводят в неволю, хивинцы еще пуще. Мало того, что все кочевья на Сумбаре и Атреке разграбили, тысячи душ в плен угнали, вдобавок ко всему, хан Хивы душит туркмен голодом. Приказал хлеб иомудам продавать втридорога. Говорит: когда переберетесь со своими семьями в мои владения, тогда и хлеб вам будет, как всем. А перебраться к нему — значит, стать рабом хана.

— Не знать бы нам таких жестоких пыток. Вели нас по пескам, мы падали в песок, — опять принялся капитан переводить слова песни...

— И чего только Алексей Петрович смотрит? — подал голос Муратов. — Привел бы свои полки сюда, навел бы порядки, как на Кавказе.

Капитан на мгновение представил кавказские горы, дороги под самыми облаками, леса, пропасти и колонны русских солдат, идущих через дымящиеся селения. Чеченки с растрепанными косами, с младенцами на руках, повешенные на оглоблях арб непокорные горцы — всё это пронеслось перед глазами и вызвало ответную неприязнь.

— Жестокостью порядков не наведешь, — убежденно произнес Николай Николаевич, — Мир и согласие — вот к чему надо стремиться...

Опять над крепостью разнеслась заунывная, полная отчаяния, туркменская песня. Муравьев вздохнул и стал раскуривать трубку...

Ночью он несколько раз просыпался от таинственных шорохов. По двору кто-то ходил, останавливаясь поодаль от тахты. Собака возле ног лежала смирно. Видимо, бродил по двору сам Атчапар: старость не давала ему покоя. Уснул Муравьев перед рассветом и проснулся поздно: солнце уже висело над стенами крепости...

В полдень приехал Ходжа-Мехрем. С ним — Еш-Назар, шейх-уль-ислам Кутбэддин и ханский вельможа в длинном шелковом халате и тюрбане. Муравеьв сидел на тахте, когда они вошли во двор, и ханский сановник, произнеся: «ас-саламалейкум», бесцеремонно сказал:

— Хей, урус, скажи-ка нам, зачем ты приехал? Если есть письмо ак-паши, то передай его мне — я отвезу хану.

Муравьев не ожидал столь фамильярного обращения. Он вздрогнул, посуровел от этих слов. Не сразу нашелся, что ответить. На лице капитана появилась усмешка, превосходство и, наконец, пренебрежение.

— Должен заметить, — произнес он холодно, — вы не очень научены учтивости. Назовитесь — кто вы и зачем сюда пожаловали?

Ханский сановник тоже не ожидал столь дерзкого ответа. Двинув удивленно бровью, он улыбнулся, сказал тише прежнего:

— Пусть простит меня гость... Спрашивая, зачем русские приехали в Хиву, я выполняю волю моего повелителя. Солнце Мухаммед-Рахим-хан также велел мне взять у тебя письмо от твоего государя и передать ему...

«Может, довериться?» — мелькнула у капитана мысль. Но тотчас он поборол мгновенную слабость, гордо произнес:

— Я имею поручение встретиться с ханом Хивы с глазу на глаз. Я ему скажу, зачем сюда приехал, но не вам...

Ханский вельможа потоптался на месте. По его лицу пробежала жалкая улыбка. Еш-Назар, напротив, пренебрежительно оглядел Муравьева, сказал с упреком:

— Зря боишься, посол...

Шейх-уль-ислам слащаво улыбнулся, заглянул капитану, в глаза:

— Я — шейх Кутбэддин — глава правоверных мусульман Хивы — обещаю тебе хорошее обхождение и ласку хана, если отдашь письмо...

— Простите, шейх, — чуть Строже ответил Муравьев. — Я уже сказал вам, что обязан встретиться лично с ханом и требую аудиенции.

После этих слов ханский сановник запахнул полы халата и направился к воротам. Шейх-уль-ислам и Еш-Назар последовали за ним.

Хозяин крепости, Ходжа-Мехрем, пока шел разговор с урусом, осматривал свои владения. Он не зашел в дом. Уезжая опять в Хиву, остановился у ворот и подозвал Атчапара:

— Посади урусов в сарай, отец... Чай не давай, воду— один раз в день. Такова воля повелителя...

Старик склонился перед сыном. Ходжа-Мехрем повернул коня и уехал.

Вечером русских переселили в сарай и привязали возле двери собаку...

Той заканчивался. Уже не состязались пальваны и конники, не стреляли из луков лучники. Опустели котлы, поставленные вдоль длинного окопа, на краю кочевья. Когда-то из этого окопа гасанкулийцы отбивались от врагов, наседавших на кибитки. Теперь они в эту траншею свалили бараньи кишки, и стаи собак дрались в ней. На месте, где резали овец, кровяные пятна обложили охапками верблюжьей колючки, зажгли костры, «иначе прилетят джины на пир, будут вылизывать кровь и могут у кого-нибудь поселиться в кибитках».