Валентин Рыбин - Море согласия

Муравьев, поморщившись, склонился над огнем.

— Замахнулись, так бейте, Максим Иваныч. А то мутите воду, а чертей не видно. Не думаю, чтобы Алексей Петрович горазд был на подлости. Я-то хорошо его знаю. От Москвы до Парижа с ним прошел!

Пономареву не понравились слова и тон капитана. Он тяжело, как бык, засопел, поднялся с камня и стал торопливо натягивать панталоны. Затем так же быстро надел в рукава мундир. Только после этого высказался:

— Когда понадобится, господин капитан, замахнусь и ударю.— И пошел от костра к палатке, поставленной казаками на случай, если еще раз пойдет дождь.

В горах отдаленно вспыхивали молнии и едва доносились раскаты грома.

Весь следующий день ехали врозь. Пономарев нарочно ускорил ход лошади и обогнал казачий отряд...

Наступили сумерки. Вдали показалась Гянджа. Город выглядел большим зеленым садом. Он был обнесен полуразрушенной крепостной стеной. Кое-где виднелись башни и пушки. Но теперь город давно уже выплеснулся за крепостные стены. Предместья были застроены саклями и хлевами. Всюду — у стен и на дорогах — лежала скотина, разгуливали козы и куры.

Ребятня без внимания пропустила отставших Демку и Муравьева. Видимо, они натешились встречей казачьего отряда, который только что въехал в ворота. Над домами и садами еще висела густая желтая пыль.

Муравьев спросил старика в бешмете, где находятся казармы. Тот указал рукой куда-то в сторону, но разговаривать не стал. Всадники повернули в проулок и скоро выехали к речке Гянджинке. Она разделяла город надвое. Переехав через небольшой бревенчатый мост, М равьев увидел на травянистом берегу расседланных лошадей, ружья в козлах и казаков Табунщикова. Капитан не останавливаясь, проехал к дому полковника Джиораева — бывшего своего хозяина по Тифлису — и заночевал у него.

Утром полковник проводил Муравьева к дому Пономарева. Дом этот стоял на другой стороне Гянджинки, за высоким забором. Муравьев вошел во двор, здороваясь с многочисленной детворой майора. В передней его встретила сухонькая женщина лет сорока, с печальными голубыми глазами, — жена Пономарева. Она молча указала на боковую комнату. Майор завтракал. В нательной рубахе Максим Иваныч сидел за столом, окуная пальцы в тарелку с кислой капустой.

— Явились, ваше благородие, — сказал он и вытер пальцы полотенцем, висевшем на спинке кресла. Тут же подошел к капитану и стал расстегивать пуговицы на его сюртуке. Муравьев дернулся, но майор сказал спокойно:

— Не надо сердиться, капитан... Раз зашли, то будьте любезны... — Он усадил его, наполнил рюмки. Когда выпили, спросил:

— Вы из каких же Муравьевых?

— Отец у меня— генерал-майор,— ответил капитан.— Слышали, может, о школе колонновожатых?

— Слыхал... Как не слыхать!

— Ну, так это детище моего отца. Только теперь старик ушел в отставку... В Подмосковье, в деревеньке поселился...

— Имение свое?

— Да вроде бы так... А доходов... Говорить даже об этом не стоит...

— Отчего ж не говорить?— возразил Максим Иваныч.— Вы думаете, у меня лучше! У меня их шестеро на довольствии. Жена, три дочки и два сына... А хлеб достается не просто. Я вот хотел было вам рассказать, да вы на рожон: «Знаю его... От Москвы до Парижа прошел!» А ни хрена вы его как следует не знаете... Извините, конечно, за грубое выражение.— Он подумал и произнес несколько мягче:— Да и другое начальство — и прежнее, и настоящее — совестью не блещет. Скажите-ка вот мне, за какие такие грехи я пятнадцать лет сряду в майорах хожу? Справедливо ли это?

— Неужели пятнадцать лет?

— И еще пятнадцать прохожу, — заверил майор. — Потому что я не подлец. Делал свое дело, может быть, не очень споро, но и не бездельничал, и повода татарам (Азербайджанцев в ту пору называли татарами) к своеволию не давал. И вот те на! Генерал Хатунцев докладывает Ермолову, будто я с татарами якшаюсь, кунаков себе завел. Баранов, мол, мне везут и прочее. А командующий поверил. Вызывает меня в Тифлис. Десять месяцев валандал — ни туда, ни сюда. Наконец смилостивился, назначил приставом при Исмаил-хане Шекинском, в Нухе. Только перебрался я туда со всем своим семейством, приходит тайный приказ от Алексея Петровича: отравить Шекинского хана (5).

— Отравить?— удивился Муравьев. — В том-то и дело, что отравить!— майор причмокнул губами. — А где же видано, чтобы русские люди до такой низости доходили? В общем, отказался я... После этого собрал монатки со своими чадами и переехал сюда... окружным...

У Муравьева не укладывалось в голове то, что услышал. Ему казалось, что уличают в подлости и коварстве не командующего, а его самого. Капитан то краснел, то бледнел и не знал, куда ему деть руки. Пить больше не хотелось, но майор против воли наполнил рюмки. Свою он опорожнил тотчас же и, поразмыслив, добавил: — А теперь вот за море, с глаз подальше...

И опять Муравьев растерялся. Путешествие свое он считал тропкой к подвигу, а майор представлял поездку наказанием... Какое несоответствие понятий! «Кто-то из нас заблуждается: он или я?» — мучительно думал Муравьев. Его мутило от рома, от спертого комнатного воздуха, от этих неприятных, но глубоко земных речей.

Он вышел на улицу. А когда вернулся, то увидел: майор совершенно отрезвевший, стоял у окна и смотрел на своих ребятишек, которые играли во дворе в бабки. Муравьев сел за стол, задумался: «Неужели путешествие мое — тоже наказание? Может, командующий посылает меня на верную смерть, дабы уничтожить следы тайных офицерских сборищ? Чтобы никакая тень не омрачила его карьеру! А если вернусь, то и в этом случае командующий выиграет. Ведь геройским поступком я оправдаюсь в глазах общества.

Опять же заслуга генерала и в том, что исцелится падшая, заблудшая душа...» Муравьев встал, подошел к майору.

— Если уж ехать, Максим Иваныч,— сказал он,— то с хорошим настроением. Главное, как я считаю, не затеряться и не пропасть в этой пустыне.

— А я и не унываю, — отозвался майор. — Наоборот, излил перед вами душу — и легче стало...

Договорились назавтра отправиться в путь.

Утром, чуть свет, затомившийся в безделии Демка и слуга Пономарева сели на фуры, груженные петербургскими подарками, и отбыли из Гянджи. Конвой казаков поехал впереди и сзади повозок.

Майор обещал Муравьеву заехать за ним к полудню, чтобы тоже двинуться в путь, но слишком долго собирался. Постучал в ворота на заходе солнца.

Выехав за город, офицеры пустили коней в галоп и едва успели на последний вечерний паром. Там они надеялись встретить своих слуг с фурами, но оказалось — они перенравились еще в полдень.

В темноте завели лошадей на паром. Пугливые кони стояли на нем, как новорожденные телята, растопырив ноги, и опасливо косились на черную воду, клокотавшую за бортом. Впереди на носу слышался монотонный голос паромщика: