Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана

— Прости, Господи, прегрешения моя, — шепчет Ломоносов, незаметно крестясь. — Неволею понуждаем, — и осторожно поправляет черную повязку.

Первым фантом, который снимает с подноса Елизавета Петровна, становится батистовый платок. На нем алым по белому — вензель и инициалы. Издалека буквы неразличимы, да достаточно того, что окружение государыни шушукается, кидая беглые взгляды на Теплова.

— Что прикажешь сему фанту? — обращается государыня.

— Сему… — тянет паузу Ломоносов, — сему… надеть личину двуликого Януша да не сымать до скончания машкерада.

На лицах гостей — тайные усмешки, а Теплов не скрывает досады. И дело не столько в том, что Григорию Николаевичу неохота напяливать сию маску — двуликая личина уже срослась с его обликом, — досадно, что это подчеркивается публично да вдобавок на глазах у императрицы. Тут взвизгивает карлица. Ничего не смысля в происходящем, она озоровато толкает карлу, и тот валится на пол. Это дает повод для всеобщего смеха. И вот под этот откровенный хохот на асессора Академической канцелярии надевают двуликую маску — и на лицо, и на затылок.

Кто следует дальше? Судя по золотому кругляшу часов, кои поднимает за цепочку государыня, владелец сего фанта— профессор Миллер: во-первых, вещь весьма приметная, видимая не однажды, во-вторых, известны повадки Герарда Фридриха — когда он волнуется, ноздри его горбатого тевтонского носа затворяются, и он вынужден дышать ртом, хватая воздух, аки рыба.

«А-а! — Михайлу Васильевича охватывает кураж, он всегда оживляется при виде Миллера. — Ты думаешь, отчего твой носяра скрючился? Били по нему изрядно, по немецкому носу. И дубьем лупасили, и кулаком, пуская юшку. И не кто-нибудь, а русские витязи. Али забыл, что было, к примеру, на Чудском озере? Ты же все норовишь свою норманнскую телегу поперед русской лошади поставить. Ну так изволь…»

— Сему фанту читать вслух историю благоверного Александра Невского. Читать от буквицы до остатней точки.

Курьез оценивается по достоинству: немец Миллер, вечный извратитель российской истории, будет восхвалять лютого врага своих предков. Каково! В толпе радостный гомон — это те, кто не любит спесивого Миллера и кто почитает родную старину. Ай да Михайла Василич — ишь как немцу подсуропил! Однако таких среди знати не столь много — голос явно подают токмо офицеры. Остальные гости помалкивают, переглядываются да опасливо сверлят глазами спину Ломоносова, особенно те, кто положил на поднос фанты.

Взоры всех вновь обращаются на хозяйку.

— А сему фанту что? — Елизавета Петровна поднимает с подноса табакерку. Вещица сия — тут и гадать не надо — принадлежит франтоватому Алексашке, он не однажды бахвалился, что получил ее в дар едва не от французского короля. «Сумароков, — гадает Михайла Васильевич, в который раз катая на языке фамилию своего всегдашнего недоброхота. — Морока от ума или сумность от рока?» Однако ответа не находит. Одно ясно и уже не однажды им говорено: «Не бывать, Шурка, по-твоему, покуль есть на Руси язык да вера. Не с руки природному русаку перепевать французски галантны пиески. Об Отечестве нать мыслить. О славе его и благоденствии…»

Сумароков — известный лицедей — обряжен в платье эллина — потому, видать, и норовит встать подле колонны. Это и наводит Ломоносова на мысль.

— Сему фанту читать «Телемахиду» — сочинение нашего несравненного пиита Тредиаковского.

По зале разносится смех. Еще бы! Доселе Василь Кириллович с Александром Петровичем в одну дуду дудели, уличая Ломоносова во всех смертных грехах. А теперь что? Как кошка с собакой?.. Иные возгласы доходят и до Ломоносова, даром что он далеко. А Михайла Васильевич, сидя спиной к гудящей толпе, грустно усмехается. Тем ли ему заниматься? То ли делать, что понуждают?

Снова приносят толстенный том, и к сиплому бурчанию Миллера присоединяются лающие покрики Сумарокова.

Черед приходит новому фанту. Однако прежде чем его объявить, Михайле Васильевичу велят отодвинуться в глубь залы да завязывают его единственно открытый глаз — кому-то блазнится, что он все видит и слышит, толь метко палит по персонам. Ломоносов со всем соглашается, лишь, когда подносят долгий фуляр, велит повязку накладывать наискосок, дабы не досадить больной глаз.

На очереди — фант Ивашки Елагина, еще одного стихотворца. «А-а, задиристый петушок, — усмехается про себя Михайла Васильевич. — Выходит, и ты попал, аки кур в ощип? То-то потешится, на тебя глядючи, Иван Иванович. Ну да и поделом. Как аукнется, так и откликнется, то бишь прокукарекается. Не забыл, чай, свои пашквильные вирши?»

— Сему фанту неустанно повторять одно: «Я — зоил».

— Зоил, — разносится по толпе, — он и есть зоил, ябедник и задира. Вот ему как, зоилу!

Довольна толпа, пока ее не касается, рада-раде-шенька понасмешничать да покуражиться, покуль ее не трогают. А едва заденешь — тигрой злобной ощерится, готовая растерзать. Ему, Ломоносову, сие ведомо: на своей шкуре испытал хищный оскал ее.

А вот и следующий фант. Государыня держит в щепотке золотой перстень. На чьей руке он сверкает обыкновенно, сей приметный изумруд? На руке Шумахера — коренного врага. А вот и он сам, подагрой скрюченный. Ишь, приперся пред императорские очи, чая дождаться от нее каких-нито державных милостей. Все, кажется, уже стяжал — что льзя и что нельзя. Одной ногой в могиле, а все норовит что-нибудь ухватить, растопыривая трясущиеся клешни… И зятек тут же, Тауберт — верный и послушный Гансик. «Ну что ж, господа, — заключает Ломоносов, — шутка будет простая, какие и любит толпа, однако же со смыслом. Какая у вас, герр Шумахер и герр Тауберт, обутка? У старого— разношенная, большая, под отечную ступню. У младшего — чуть больше женской, совсем новая, слегка разве слугой разношенная. Ну вот и получайте…»

— Сему фанту поменяться башмаками с господином Таубертом.

Толпа замирает — экая насмешка над всесильным Шумахером, — но более тут ошеломления. Как точно попадает Ломоносов! Ведь смыслов-то тут не один, а множество. И то, что за глаза Шумахера прозывают Сапожником, переводя на русский его немецкую фамилию. И то, что свою должность, аки обутку, он норовит передать и наверняка переведает своему зятю — Тауберту. А третье — спустя долгую ошеломительно-восхищенную паузу — уже кто-то и проговаривает:

— Два сапога — пара.

Сей задорный смешок тотчас подхватывают карла с карлицей, принявшись на все лады повторять: «Два сапога — пара». А повторяя, плюхаются на пол и, широко разводя кривые ножонки, обмениваются своими шутовскими башмаками.

Вид дураков приводит в необыкновенное веселье императрицу. Она хохочет, давая волю и толпе. Кто скажет, что смеются над Шумахером и его зятем — спесивой немчурой? Хохочут над выходкой карла и карлицы. Разумеется, поглядывают и на перемещения двух пар немецких башмаков, но это так, между прочим, тем более что одни никак не налезают на оплывшую ступню, а другие болтаются на тощих лодыжках. Да-да! Всех занимают карла с карлицей, у которых обмен обуткой идет немного успешнее, и государыню, видать, — также. Нет, вниманием Шумахера с зятем она не обходит. Правда, мимолетно, едва коснувшись взглядом. А чуть займется новый прилив смеха, тотчас переводит свой взор на дураков. То-то весело!