Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана

— Ау, Михель!..

Михайла Васильевич слабо улыбается, успокаивающе гладит женино плечо, а чтобы пригасить тревогу в ее глазах, начинает поминать адмиралтейских капитанов, которые его навещали в последнее время и которых он напутствовал в арктические экспедиции, досконально проверяя их готовность. В своих объяснениях он как бы опять ускользает куда-то,

Лизавете Андреевне приходится вновь вызволять его, а чтобы направить на путь, она напоминает ему про инструмент землемера.

— А-а, — кивает Ломоносов и, ухватив снова нить сна, продолжает свой рассказ, только теперь там, во сне, в руках его оказывается уже не сажень, а топор. — И вот рублю тем топором по ледовой корке, а за мной полынья, проход тянется. И будто по глобусу, а будто и в яви, на море ледовитом, океане Сибирском. А позади за мной корабли… Помнишь, Свифтова «Гулливера» читали?.. Как он вел под уздцы кораблики лилипутов?.. Вот. Так и я будто… Тяну бечевой, а бечева та на опояске моей. Тюкаю топором, крою канал, они, корабли, позади… И так от Бела моря до Тиха океана… А со стороны, — тут Ломоносов поднимает палец, глаза его сощурены, — со стороны голос слышу: «Сие столбовая дорога в Индию. Видимая дорога. А существует такоже и незримая». Смекаешь? — Глядя в ее глаза, он не ждет отзыва. Зачем? Тут слова неуместны, здесь требуется лишь внимание, потому Лизавета Андреевна и безмолвствует. — Чей голос, — продолжает Ломоносов, — не ведаю. — Взгляд его замедленно перетекает опять на карту, но, едва достигнув ее, устремляется вверх. — Не ведаю, да будто догадываюсь.

Лизавета Андреевна не шелохнется. Сон Ломоносова завораживает ее: вот оно — вдохновение, которое столь поражает и пугает всегда. Замереть бы на миг, дабы набраться духа, запечатлеть образы, возникающие будто наяву. Да где там! Михайлу Васильевича уже далее несет, воздымая на невидимых крыльях.

— И тут картина меняется, — продолжает он. — Вдруг замечаю, что уже не русло во льду торю, а иордань рублю. Крестовую иордань… — Рука Ломоносова непроизвольно тянется к нательному кресту, что тускло поблескивает в распахнутом вороте, сей оловянный крестик достался ему от матушки. — И вот крест-то как пришел на ум, так все и переменилось. И уж будто не там вовсе, посередь Сибирского океана, а дома, на Курострове, в лесе нашем. Топор в руках тот же, а рублю уже не лед, а лесину. Ель. Матерущую такую. От щепы аж бело округ. Срубил. Потом взнял ту лесину на плечо и потащил. Куда — сам не ведаю, но тащу. Вышел из ельника, гляжу — берег. Тащу, из сил выбиваюсь. Ноги остамели. Тут и пробудился…

Пошарив округ, Михайла Васильевич извлекает из складок одеяла листок бумаги.

— Вот…

Край листка исписан, большую его часть занимает вязь, похожая на персидский узор. Так поначалу видится Лизавете Андреевне, но Михайла Васильевич переворачивает листок и поясняет, что это карта его родной вотчины.

(Лизавета Андреевна не сразу догадалась, что перед нею план двинской местности. Я же, сравнивая этот план с моим «ломоносовским» сном, перепутал дедину Михайлы Васильевича с собственной отчиной. Путаница долго не давала покоя: в ней увиделся некий мистический выверт, неправильный виток той самой пряжи, которую прядут пряхи судьбы. А все, выходит, проще. Достаточно повернуть веретено с пяточки на вершину или, другими словами, перевернуть рисунок, как это сделал Ломоносов, и все встает на свои места. И все-таки, все-таки… Какая-то загадка, до конца не разрешенная, тут остается, словно истина хоронится в потае или — того больше — находится за пределами человеческого разума.)

— Вот ельник, — палец Ломоносова касается беглого овала на листе, — а вот, ниже, погост… Тут матушкина могила… Мне уже не бывать… Может, ты… или Ленушка… Крест на могилку поставить… Старый-то небось пал… Давно ить… Тут вот, на угорышке…

Сыновья печаль тотчас отзывается в сердце Лизаветы Андреевны, побуждая дочерние слезы, ведь могила ее муттер и того дальше. Но она не позволяет себе раскиснуть, более того, пытается увести от не-веселых мыслей и супруга. Как? Да очень просто, ведь для этого годится любая пришедшая на ум мелочь. На том берегу, который только что поминался, Михайла в малолетстве находил раковины. Точно такие же раковины — чему сам несказанно удивился — он встретил за тысячи верст от Беломорья.

— Помнишь, Михель?

Михайла Васильевич и впрямь оживляется: как не помнить? Это была самая счастливая пора — август тридцать осьмого года. Они с Лизхен возвращались с шумной ярмарки. Одноконная бричка везла их меж поспевших хлебов из Касселя в Марбург. По дороге они заночевали, расположились в пышном и духовитом стогу сена. С неба сыпались звезды. А они, Лизхен и Михайла, не успевали загадывать желания, толь много падало звезд. Впрочем, дело заключалось даже не в этом. Зачем было что-то загадывать, коли свое счастье каждый из них — он и она — держали в своих объятиях?!

Это именно там Михайла обнаружил россыпи ракушечника, когда в утрах меж куртинами ивняка открылась песчаная гряда. Неожиданная находка привела его к мысли, что вот здесь, посредине Германии, когда-то плескалось море. Через четверть века свое открытие Михайла Васильевич обнародовал в фундаментальном труде о металлургии. А напомнила ему о той находке, как и нынче, Лизавета Андреевна. Это ведь в ее глазах отражались падучие звезды, которые предшествовали открытию.

Давнее воспоминание озаряет лицо Михайлы Васильевича тихой улыбкой. Лизавета Андреевна касается ладонью его щеки. Тут самое время напомнить о счастье дочери. Как всякая умная, добронравная женщина, Лизавета Андреевна ничего не делает наспех и для особо важного разговора старается выбрать наиболее благоприятную минуту. Лeнушке недавно исполнилось семнадцать. Уже невеста, пора подумать о партии. Молодые люди на примете имеются, да Ленушке не по сердцу. Но ведь бесконечно выбирать не будешь — за переборами и без жениха остаться можно. Надо на что-то решаться. Так советует ее материнское сердце. Вот теперича сватает Алексей Алексеевич Константинов, просит руки не первый раз. Она, мать, на эту партию согласна. Но последнее слово, само собой, за отцом. Что он, Михайла Васильевич, на сей счет скажет?

Михайла Васильевич задумчиво переводит взгляд на каргу, особо выделяя светлое перо. Нет, это не гусиное перо. Это перо иных воскрылий, а каких — сие ведомо токмо ему, Михайле Ломоносову, более никому на свете. Тихая улыбка трогает его губы. Он снова обращается к глазам супруги. В них давешний вопрос: как быть с дочерью? Выдавать ли ее за Константинова? По первости он, отец, и слышать не хотел об этой партии. Что с того, что претендент — библиотекарь самой государыни! При всем уважении к Екатерине Алексеевне!.. Он, Ломоносов, навидался этих самых библиотекарей. И Шумахер был библиотекарем, и Тауберт был… Бестии, каких свет не видывал! Небось и этот такой?.. Потом оказалось, что Алексей Алексеевич — вполне честный и порядочный человек. А должность библиотекарюса его натуру никоим образом не портит. Напротив, место, которое он занимает, облагораживает молодого человека, а доход от места сулит семье вполне приличное благополучие и достаток. Другой препоной, по крайней мере спервоначалу, была национальность жениха — Михайла Васильевич, поклонник греческой пиитики, кою переводил охотно и часто, никак не мог представить, что мужем его дочери, а стало быть, его, Ломоносова, зятем станет грек. Примирило его то, что у них с Константиновым единая вера, более того — русское православие выросло от греческого древа. Но окончательное утешение пришло совсем недавно, когда он, Ломоносов, перечитывал том греческой поэзии и наткнулся на одну эпитафию, автором коей оказалась прилежная ученица Евтерпы, музы лирики, — Сафо. Эпитафия гречанки привела его, росского пиита, сначала в смятение, а потом опахнула светлой прощальной грустью: