Всеволод Соловьев - Юный император

Между тем Евдокия Федоровна начала говорить — ей так хотелось все высказать и, сжимая им руки и нежно глядя на них, она продолжала:

— Так‑то, Петрушенька, так‑то, золотой мой, не сердись ты на старую бабку, добра она тебе хочет, и о том подумай опять, что одна я у вас, одна на всем свете: кто о вас, кроме меня, подумает?! Долго жила я, всего навидалась, людей понимаю, оттого и говорю, что одни вы на всем свете, мои бедные сиротки. Вот узнала я, что совсем не бережешь себя, все на охотах, да на забавах разных, нехорошо это, мой голубчик. И здоровье свое испортишь, да и от дела отучишься.

«Эх, совсем все испортила бабушка!» — досадливо подумала царевна Наталья. Принцесса Елизавета делала вид, будто ничего не слышит, а может, и действительно не слышала. Ей просто было скучно, и она разглядывала все, что было вокруг нее в комнате. Но император слушал очень внимательно. Он уже раздражился, покраснел, губы его нервно дрогнули.

— Давно я это слышу, бабушка, — вдруг сказал он, — давно слышу, что и дурной я, и ленивый, и только о забавах думаю. Вон, князь Меншиков то и дело повторял мне это!

Старушка поняла, что зашла слишком далеко.

— Ах, мой золотой, не говори ты мне о Меншикове, — встрепенулась она, — и как тебе не грех приравнять меня к нему!.. — И чтобы поправить дело, она уж не знала, что и сказать внуку. — Хоть бы ты женился, Петруша, все бы оно лучше было…

— Ну вот, а сестра и тетушка Лиза говорят, что мне не след и думать о женитьбе, — отозвался император. — Вот видите, — обратился он к царевнам, — вот и бабушка говорит, что лучше мне жениться!

— Да что ж, уж конечно, — шептала Евдокия Федоровна, — конечно, лучше по закону, да и жена, может, попадется путная, так от всего дурного отучит. Ну, здесь нет невест подходящих, так в чужих странах какая‑нибудь принцесса подойдет; только не выбирай красавицу писаную, будет она думать о красоте своей да о нарядах.

Царица бросила невольный и злобный взгляд на Елизавету. Та просто и откровенно улыбнулась ей. Однако пора было окончить это свидание. Петр заторопился. Бабушка произвела на него, как он и ожидал, дурное впечатление. Царевны тоже не были ею особенно довольны. Она еще стала удерживать внучат, говорила, что еще не успела на них наглядеться, упрашивала их почаще видиться с нею. Сказала, что, несмотря на старые свои годы и немощь, сама будет к ним ездить.

— Нет, бабушка, вы уж не беспокойтесь, мы вас будем навещать, а вы не ездите, не тревожьте себя! — сказал Петр на прощанье. — А я, бабушка, завтра же распоряжусь, чтобы было у вас всякое довольство.

И юный император уехал.

Старушка осталась снова одна и весь вечер грустно вздыхала, а ночью опять ей грезились страшные призраки.

Император поспешил исполнить свое обещание. 9 февраля он явился в Верховный Совет и прямо, даже не садясь на свое место, объявил, что из почтения и любви к государыне, бабушке своей, желает, чтобы ее величество по своему высокому достоинству, были содержаны во всяком довольстве, и что пускай члены Совета учинят надлежащее определение и донесут ему скорей. Таким образом, решено было назначить следующий штат для царицы: ей определялось по шестидесяти тысяч рублей в год и волость в две тысячи дворов. Князь Василий Лукич Долгорукий и Дмитрий Михайлович Голицын были посланы к ней донести об этом. К тому же император приказал им сказать царице, что если и сверх всего этого изволит чего потребовать, то он, император, по особой своей к ней любви и почтению, не преминет исполнить всякое ее требование.

7 марта была торжественно отпразднована коронация императора. За несколько дней перед этим торжеством Петр ездил в Сергиевскую лавру говеть и молиться. Коронация праздновалась в течение нескольких дней, да и потом вплоть до великого поста шли балы за балами. Император забыл и думать о бабушке, сначала он еще считал своим долгом приготовить ей помещение во дворце, но затем отменил это решение. Она осталась в Девичьем монастыре и всего раз только приезжала к внуку. Опять при этом свидании присутствовала Елизавета, и старушка вернулась к себе, убежденная, что дела ее плохи и что, во всяком случае, нужно повременить, ожидать, что будет. Но покуда трудно было решить о близком будущем, покуда все только веселились. Государь начал с милостей своим приближенным: Василий Лукич и Алексей Григорьевич были назначены членами Верховного Тайного Совета, а Иван Алексеевич — обер–камергером.

Барон Андрей Иванович по–прежнему пользовался неограниченным доверием маленького императора, по–прежнему вел таинственные и никому не известные интриги. Теперь он казался в самых дружеских отношениях с Долгорукими и в то же время старался сблизить Петра с Бутурлиным, дабы ослабить влияние фаворита. Император поддавался Остерману, он перестал ревновать Бутурлина к Елизавете, и снова княжна Наталья с ужасом заметила, что он окончательно помирился с красавицей теткой. Замечала она и еще одно, что приводило ее в большое смущение: Иван Алексеевич Долгорукий, совершенно открыто и не стесняясь, начал ухаживать за Елизаветой. Он пользовался всяким случаем танцевать и говорить с нею и кончил тем, что, не смущаясь, толковал ей о своих чувствах, о необычайном всемогуществе красоты ее. Елизавета сначала возмутилась этим, но под конец стала спокойно принимать его ухаживанье. Она рассудила, что фаворит этим может только погубить себя, а против его гибели она ровно ничего не имела: уж чересчур зазнался Долгорукий, совсем овладел императором…

Во дворце был большой бал. Никогда еще не видели московские жители ничего подобного, да и для петербургских вельмож все это было новинка. В царствование великого императора они не привыкли к подобной роскоши. Петр гнал всякий блеск. На его ассамблеях была простота. Главное заключалось в весельи, а больших трат не допускал император; бывало, он появлялся в своем старом поношенном платье, в штопанных чулках и требовал, чтобы никто не носил дорогого платья, чтобы с него пример брали; даже обыкновенно преследовал молодых модников, вернувшихся из‑за границы, смеялся над ними, дразнил их, а иногда даже и наказывал. Теперь же было совсем не то, теперь каждый хотел перещеголять другого богатым костюмом; женщины сияли драгоценными каменьями, удивительными заграничными кружевами; появилось много яств и питей новых, вывезенных из‑за границы. Иностранные резиденты отписывали к своим дворам: во всей Европе нет такой роскоши, какая завелась при дворе московском.

В числе присутствовавших на бале находилась, между прочим, и герцогиня Курляндская, Анна Иоанновна, приглашенная на коронацию. Мало кто обращал на нее внимание, никого не интересовала эта некрасивая и не имевшая никакого влияния принцесса; даже Петр, и царевна не считали нужным быть особенно любезными с нею. Очень скучная бродила она по комнатам и помышляла о том, что несравненно лучше ей у себя дома, где она госпожа, где почтительно к ней относятся, где она на первом плане и затмевает всех если не красотой, так величием своим и значением. Теперь же она не могла спорить даже с последней фрейлиной: вон как все они красивы, как все разодеты, какими важными кажутся, а она и одеться по–модному не умеет, да и какой наряд пойдет к ней: росту она огромного, сложение почти мужское, лицо смуглое, нос большой, взгляд угрюмый. Одному только человеку и мила она здесь, да и того с собой привезла она из Курляндии. Человек этот — Эрнст–Иван Бирон, сын простого служителя герцогов Курляндских, но для нее он дороже всех принцев и королей, только с ним и отводит она душу, ему передает свои впечатления, свои замечания, жалуется на свои обиды.