Всеволод Соловьев - Юный император

— Что ж все это значит? — спросили разом все, ничего не понимая.

— А вот, дайте обогреться, дайте прийти в себя — все расскажу по порядку.

Княжны поспешили воды согреть, сварить что‑нибудь для неожиданного гостя, а он тем временем разглядывал их и едва от слез мог удержаться, смотря на Марью Александровну.

Искренно погоревал он о кончине доброй Дарьи Михайловны, передал Александру Даниловичу все, что знал о делах московских, а про себя еще ни слова! — не говорит да и только, зачем отмахал четыре тысячи верст, приехал в этот ужасный Березов. Из‑за вздору какого сюда не приедешь.

Наконец, пристали к нему все Меншиковы: говори, да говори, и он уж не может больше отнекиваться. Раскраснелось все лицо его молодое, опустились густые ресницы, глаз поднять не может ни на кого, неловко ему, страшно в чем‑то сознаться.

— Да не томи, Федор Васильич, говори, ради Бога, не скрывайся. Страшную весть какую‑нибудь, видно, ты привез с собою, так не жалей нас, ко всему привыкли, ничего уж теперь, кажись, не испугаемся, — говорит Александр Данилович.

— Может, я и привез страшную весть, да не для вас, а для себя. Но уж была ни была, слушайте, все слушайте: вспомни ты, князь мой милостивый, Александр Данилович, ведь нередко я к вам в Петербурге хаживал, и коли ты не был ласков, так ласкала меня добрая Дарья Михайловна, царствие ей небесное. Вспомните, княжны мои милые, не раз я плясал с вами в веселое времечко. Княжна Александра была тогда еще совсем махонькая, так я все больше с тобою, Марья Александровна, быть старался. И не даром для меня прошли те дни. Ты‑то, может, и внимания никакого на меня не обратила, а я с каждым разом все больше да больше о тебе думал, хотел было посвататься, да знал, что толку из этого не будет.

Все изумленно и внимательно слушали Федора Васильевича, а княжна, не отрываясь, смотрела на него странными, остановившимися глазами. В лице ее ни кровинки не было. Она не шевелилась ни одним членом, точно окаменела.

— Да, видел, что проку никакого не будет. Сначало за Сапегу тебя сговорили и понял я, — ох, тяжко было мне! — понял я, что мил тебе этот Сапега; ну, и ушел, и остался в стороне. Потом стала ты царской невестой. Ни душе живой не сказал я про мое лютое горе, а уж горе было такое, что и во сне прежде мне не снилось: дня спокойного не ведал, ночи напролет не спал, слез потоки выплакал. Но вот пришло ваше время лютое; все я знал, все чуял заранее, да что ж в том? Мне и слова‑то сказать не давали — рот разину, отец закричит на меня: не твоего ума, говорит, это дело! Ну и молчал себе, только мучился. Потом, как выехали вы из Петербурга, пробовал я забыть тебя, Марья Александровна, во все тяжкие пустился. Эх, стыдно сказать даже, но не потаю, уж пьянствовать начал, да тошно мне стало, душе претила такая жизнь. Бросил я вино, бросил беспутства все, а тоска не проходит, уж почти что наяву ты стала мне мерещиться, княжна моя золотая. А время идет, в Москву переехали, там мне еще того тошнее сделалось. Вот слышу: на вас напасть новая, в Сибирь, в Березов вас ссылают, ну и не вытерпел. Отпросился у отца заграницу, взял паспорт и вот, под именем Ивана Миронова, пробрался за вами сюда, — и здесь, как видите, и от тебя теперь, князь Александр Данилович, от тебя, Марья Александровна, все счастье мое зависит. Захотите — погубите одним словом, одним же словом счастливым человеком сделаете…

Александр Данилыч уж давно сидел, опустив голову на руки, и тихие слезы стекали по щекам его. Княжна Александра Александровна с братом тоже плакали, одна Марья Александровна все по–прежнему, неподвижно, не мигая, смотрела на молодого Долгорукого. Вдруг она порывисто встала с места, сделала к нему несколько шагов и всплеснула руками.

— Боже мой, Боже, нашелся человек, нашелся, не все еще оставили! Еще не все кончено!..

Она безумно зарыдала, зашаталась и, потеряв сознание, упала на пол.

Долгорукий, сестра и брат кинулись к ней, но долго не могли привести ее в чувство.

Кое‑как постлали гостю постель, спать уложили, но никто во всю ночь не сомкнул глаз в маленьком доме Меншикова. Княжна Марья Александровна все стояла на коленях перед иконой и горячо молилась, и плакала, и металась — странное что‑то, непостижимое с ней творилось. На другой день она вышла к князю Федору Васильевичу, обняла его за шею обеими руками, прижалась головою ему на грудь, рыдала и сквозь рыдания шептала ему:

— Голубчик, золотой ты мой, чудо великое сотворил ты надо мною!.. Ожесточилось совсем сердце мое, сокрушило меня горе лютое. Только смерти одной ждала я и желала, знала, что люди все от меня отвернулись, знала, что все не любят меня, презирают, ненавидят… И сама я никого не любила, сама всех ненавидела! Но от слов твоих нежданных, негаданных, о каких я всю жизнь и помыслить‑то не смела, растопилась, как воск, вся душа моя. В миг один совсем другою ты меня сделал, сама не узнаю себя. Снова жить хочется, и это место ужасное, эта жизнь безрадостная счастьем небесным кажутся, вот что ты со мною сделал!..

Он не отвечал ей ни слова. Он глядел на нее и не мог наглядеться, только молчаливыми ласками силился успокоить ее волнение, но она не успокоилась, она рыдала все громче, и все страстнее, все горячее лились слова ее.

— Ненаглядный мой, в одну ночь эту так тебя я полюбила, как не любила никого еще в жизни, да думала, что и любить не сумею. Краше ты мне теперь солнца небесного! Лютые муки принять за тебя готова! Не отпущу тебя теперь от себя, жизнь ты моя, счастье ты мое!

Никогда еще, в самые ясные дни величия Меншиковых, не было такой радости в их доме, как теперь, в крошечном, самодельном домике на берегу Сосвы. Старик то и дело, что попеременно обнимал то дочь, то Долгорукого, благославлял их, плакал над ними и вспоминал жену свою покойную: сокрушался, что не дожила она до такой радости. Поуспокоившись немного, стали думать и судить о том, как свадьбу устроить. Трудно это было, но в конце концов сумел молодой Долгорукий уговорить старого березовского священника, подарок ему сделал, свой барсовый плащ богатый отдал, и обвенчал их тайно священник.

Новая жизнь началась в меншиковском доме, нежданное, тихое счастье забралось под тесовую крышу. Прошла зима, лето наступило, лето короткое да жаркое: сибирское лето. И часто этим летом березовские жители видали молодую чету, согласно да любовно гулявшую по речному берегу. Неузнаваемой стала Марья Александровна, даже все лицо ее преобразилось. Ушла куда‑то прежняя безжизненность, загорелись глаза ее темные, небывалый румянец на щеках вспыхивал: на диво похорошела она. Взглянув на нее теперь, может быть, и юный император не сказал бы, что дурна она. Видно, и прежде только счастья недоставало, чтобы сделать ее прелестною. Она ходила постоянно в черном платье, с окладкою из серебряной блонды. Это платье подарил ей Федор Васильевич: привез он его с собою.