Светлана Бестужева-Лада - В тени двуглавого орла, или жизнь и смерть Екатерины III

— Вы преувеличиваете, маменька, — постаралась взять себя в руки и успокоиться Като. — Чудовище, о котором вы говорите, исчезло много лет назад. Теперь это такой же монарх, как и многие другие. Любая династия начинается не так, как потом хотелось бы ее потомкам.

Мария Федоровна на секунду от изумления потеряла дар речи.

— Но ведь он католик! — воскликнула она наконец. — А Папа Римский никогда не признает брака католического властителя с принцессой иного вероисповедания.

— Значит, нужно будет принять католичество, — легко заявила Като. — Париж стоит обедни, маменька, не так ли?

— Вы обезумели, дочь моя! — закатила глаза Мария Федоровна. — Ваш батюшка перевернулся бы в гробу, сотвори вы такое.

— Не думаю, — уже вполне серьезно ответила Като. — Батюшка, упокой Господь его душу, довольно либерально относился к религии и, между прочим, был, кажется Гроссмейстером Мальтийского Ордена. Католического.

— Думаю, Бог и покарал его за это, — поднесла платочек в враз повлажневшим глазам вдовствующая императрица.

— Но вы же переменили веру, когда выходили замуж, — привела еще один довод Като.

— Я не была великой российской княжной!

— Зато стали российской императрицей. А я стану императрицей французской!

— Велика честь после черномазой потаскушки Жозефины! Кстати, до меня доходили слухи, что ей тоже оставят титул императрицы после развода. Вы будете в прекрасной компании, дочь моя!

На глаза Като навернулись слезы досады и злости:

— Мы еще посмотрим, маменька, что скажет братец. Вы уже сватали меня императору австрийскому, ничего хорошего из этого не вышло. Пусть попробуют другие.

— Да, и не будьте слишком уж любезны с французским послом. Это могут превратно истолковать.

— Посмотрим, — повторила Като.

Она вихрем промчалась из покоев императрицы в свои комнаты и бросилась на кровать, молотя кулачками по подушке. Верной Марии с трудом удалось успокоить свою воспитанницу, убедив ее дождаться возвращения брата в Санкт-Петербург и вообще ничего не решать, пока вопрос не будет поставлен официально.

— Император еще не развелся, во-первых. И официально не просил вашей руки, ваше высочество. Это во-вторых. А в-третьих, не пристало особе столь высокого происхождения высказывать столько темперамента в вопросе о браке. Для молодой девицы это вообще — шокинг.

Като прислушалась к словам наперсницы и стала вести себя более сдержанно. Но — несомненно в пику матери — стала еще любезнее вести себя с французским послом. Тот, плохо знакомой с тонкостями «загадочной славянской души», искренне посчитал благосклонность великой княжны и внешнюю любезность двора благоприятным знаком, о чем не замедлил доложить императору.

Коленкур, несомненно, был введен в заблуждение. Милостивое внимание к нему объяснялось другим. Александр I в то время хотел поддерживать в Наполеоне уверенность в своей дружбе и верности союзническим обязательствам, и не слишком обольщался проектом брака своей сестры с Наполеоном. Но слухи о нем переходили из одной великосветской гостиной в другую, обрастали самыми невероятными подробностями, выдумками. Каждый истолковывал самый незначительный факт в поведении членов императорской семьи в желаемую ему сторону.

«Великая княжна Екатерина выходит за императора, ибо она учится танцевать французскую кадриль». «Великая княжна Екатерина пожелала иметь портрет Буонапарта». «Послано письмо в Ватикан с просьбой о содействии в согласии относительно вероисповедания будущих супругов». Чем нелепее были слухи, тем охотнее в них верили и передавали дальше.

Бесспорно, в тесном семейном кругу возможность (а может быть, и политическая необходимость) такого союза обсуждалась, и не раз, поскольку проблема была достаточно серьезной. Видимо, отзвуки этих семейных разговоров дошли до приближенных, а от них — в светские гостиные, оттуда— к послу, который слал своему повелителю все более обнадеживающие письма.

Но иллюзии Коленкура были разбиты в прах во время очередного приема в Зимнем дворце. На нем французский посол, как бы невзначай, завел разговор со вдовствующей императрицей о том, какое значение стоит придавать снам. Он рассказал, что накануне видел во сне, что Наполеон просит руки великой княжны Екатерины Павловны. Императрица-мать ответила Коленкуру тоном, явно смутившим его:

— Господин посол, вы знаете, что сны лгут.

Отказ был явный, хотя об официальном сватовстве речи пока так и не было.

Более того, сама великая княжна изменила свое отношение к послу Франции, став с ним гораздо сдержаннее и холоднее. Говорили, что на нее слишком сильное впечатление произвело то унижение, которому Наполеон подверг прусскую королеву Луизу после разгрома Пруссии. Он заставил признанную красавицу провести с ним наедине несколько часов, туманно намекнув, что ее красота может изменить условия заключения мира, но… не сделал ровно ничего.

Как считала Екатерина Павловна, оскорбив столь любимую ею королеву, женщину кроткую и замечательную по красоте, Наполеон выказал свой жестокий характер и злопамятное сердце. К тому же королева Луиза так тяжело перенесла свое унижение, что заболела и скончалась через несколько лет, так и не оправившись от нервного потрясения.

Второй причиной охлаждения Екатерины Павловны была так называемая «польская супруга Наполеона». До российского двора дошли слухи о том, что, желая добиться восстановления независимой Польши, местная высшая аристократия воспользовалась внезапно вспыхнувшей страстью императора к красавице-графине Марии Валевской, которая в результате родила от него сына. Валевская была замужем, Наполеон все еще не развелся, и мечтать о браке с человеком, так непорядочно относящегося к женщинам, Като посчитала ниже своего достоинства.

В «Записках» одной из придворных дам императрицы-матери, сказано о том, что Екатерина Павловна, в решающем разговоре с братом о возможном «французском браке» заявила ему:

— Я скорее выйду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца!

Фраза эта мгновенно облетела весь Санкт-Петербург, а затем и Европу, несмотря на все старания Коленкура сгладить неприятный инцидент: ведь Наполеону пришлось в первый раз со времени своего возвышения получить отказ. Это была для него первая измена фортуны.

Разъяренный Наполеон поспешил заключить мир с Австрией. Из мемуаров Коленкура видно, что он на сей раз не только не разделял, но даже в какой-то степени осуждал последующие действия своего сюзерена:

«Так как заключение мира с Австрией изменило политический курс императора и пролило яркий свет на эволюцию его взглядов и проектов, касающихся Польши, и так как оккупация Ольденбурга, формы этой оккупации, да и все остальное расходилось с неоднократно возвещенными намерениями императора, то отныне все противоречило и моему тону и моему образу действий, от которых я не хотел отступать; я настойчиво просил поэтому о своем отозвании.