Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Все это Софья Витовтовна, хоть урывками, да очень слышала, но удовольствия это ей не портило. Завистники всегда есть. А Патрикиевич, вот он, рядом, надежный, заботливый, как муж родной. Руки длинные, такие все по-хозяйски обладят. К тому же литвин, своя кровь. Отдалила его от себя – не плачется, приблизила – не кичится.

А вон и Юрьевичи ненавистные невдалеке сидят:

Дмитрий Шемяка да Василий Косой с молодой женой Пелагеей, тоже Патрикиевича обсуждают, больше им и поговорить не об чем. Злобу копят, ох, копят!…

– Что невеселы? Аль вина кислы? – крикнула им через стол Софья Витовтовна.

Пирующие от голоса ее враз примолкли. Боялись межродственной свары.

– Нет, матушка княгиня, мы всем довольныя,- бойко ответила Пелагея-утиный нос, семя Всеволожское, век бы его не поминать.

Мы, говорит! Заединщики, стало быть! Софья засопела, что было признаком подымающегося гнева. Но шум пира возобновился, и никто ее сопенья не услышал. Один Патрикиевич, умница, все понял, дал знак старшему дружке Басенку сыр резать и перепечу. А младшие дружки принялись их разносить по гостям вместе с платками и полотенцами, шитыми золотной нитью и шелками.

Юрьевичи на свадьбу явились, желая быть миротворцами между отцом и Василием Васильевичем, их двоюродным братом. Они были, как все, вполпьяна еще, но уже разогревшиеся и готовые пировать всю ночь напролет и завтра с утра еще. Говорили про братцев, что были они не в отца, больше любили богатырствовать за пиршеским столом, нежели на поле брани.

– Погляди-ка, Митрий, на тетушку…

– А что? Дородна, тучна, за русскую красавицу могла бы сойти, даром, что литвинка,- отозвался Шемяка, не зная еще, куда клонит Василий Косой.

– А кто рядом с ней, он, значит, заместо моего тестя Ивана Дмитрича теперь?

– Стало быть, так. Ну и не торг. А что?

– А я обижаюсь.

– Ха-ха-ха!

– Может, он и в опочивальне заменит его?

– Ха-ха-ха!

Пелагея склонила голову набок, прислушиваясь, о чем так весело говорят братья. Те ей по пьяни охотно разъяснили, что дед ее Иван Дмитриевич Всеволожский был любодеем великой княгини, а теперь она, видно, другого завела. На Пелагею от этого, а пуще от меду пенного, такой напал хохотун, что Софья Витовтовна не захотела боле сдерживаться:

– Что ли, у нас там галки растрещались?

Пелагея смолкла, позабыв на лице кривую неловкую улыбку. Супруг ее кинул на Софью Витовтовну хмельные шалые глаза:

– Галки и есть, государыня, из Галича мы.

Софья Витовтовна шутку не приняла:

– А что же батюшка ваш побрезговал нами? Да и Красный Дмитрий тоже?

В расслабленности, в пьяном ли благодушии, но произнес Василий Косой слова, ставшие для него роковыми:

– А они небось сейчас в Звенигороде с Иваном Дмитриевичем пируют.

Софья Витовтовна замолчала, но взгляд ее выказал все. Значение его поняли не только Юрьевичи, но и великокняжеские бояре.

Однако Патрикиевич был бдителен. Нежно давнув Софью под столом костлявой коленкой, сам уже показывал слугам, чтоб несли главное блюдо пиршества – куря верченого, то есть на вертеле изжаренного, румяного горячего. Большой дружка, все тот же Басенок внес в это время на блюде кашу для новобрачных в горшочках, обернутых двумя парами соболей. Уставив кашу перед вконец сомлелыми молодыми, Басенок обернул куря скатертью вместе с перепечею и солонкою и понес в сенник, где все это от него принял на руки сберегатель сенника.

Хоть и пили, меры позабывши, хоть и копилось что-то эдакое, опасное, будто огонек меж соломенных стогов бегал, а действо свадебное все-таки шло своим чередом. И наступила главная его минута. Ее-то и ждала Софья Витовтовна. Скорей бы молодых спровадить. Тут-то она и даст себе волю исполнит задуманное. Так Юрьевичей пропечет, таким позором покроет на все века, что и в Свод занесут, посмеиваясь в бороды, монахи-списатели, и молва из уст в уста потомкам передаст.

Софья Витовтовна дала знать другу сердечному, что чара ее не до краев полна. Друг сердечный посмотрел выразительно на Софью и на ее чару водянистыми своими глазами, но перечить не стал, долил. Понял он, конечно, что нарочно она себя горячит, затеяла что-то. Оставалось терпеть и надеяться, что все можно будет в шутку обернуть, в озорство великокняжеское, посмеемся, мол, вместе да и все. Первую брачную ночь молодым полагалось провести в сеннике, холодной горнице, где земли на потолок не сыпано. Убранство сенника считалось делом весьма важным, его поручали самым приближенным боярам и боярыням, чтоб порчи на молодых не навели.

На стены повесили запоны шидяиые, то есть шелковые, по углам воткнули стрелы, на каждой стреле по калачу да по собольей снизке, по углам на лавках поместили оловянники с медом да кади с пшеницей, куда вставлены свечи пудовые подвенечные. Через три дня отнесут их в церковь, чтоб горели под образами местночтимых святых. На всех стенах, над дверью и над окнами, изнутри и с надворья – по иконе Пречистыя Богородицы.

Постель стлали постелыщики слева от входа на двадцати семи ржаных снопах. Сверх снопов семь перин и стеганых тюфячков, покрытых столовьями бархатными, потом атласными, потом камчатными из льняного полотна узорчатого, браного. В ногах у постели на полу – ковер. На него клали одеяло кунье да соболью шубу.

Все это проделывали под наблюдением сберегателя сенника. Он же с подручными должен был и спать рядом, в другой горнице, стеречь молодых. А еще конюший обязан ездить всю ночь по двору верхом с обнаженным мечом.

Как подали на пиру куря верченого, Василий с облегчением встал. Встал и Патрикиевич. Вложил руку Марьи Ярославны в ладонь великому князю:

– Приемли и держи, как Бог устроил.

Это называлось выдавать молодую и всегда наблюдалось гостями на свадьбах с большим оживлением, с улыбками понимающими и намекающими: приспело, мол, время исполнить светлую радость.

В сенях скоморохи заиграли в трубы и сурны, били дробь по бубнам, именуемым накрамн.

Молодым несли в сенник яства обильные: квас в серебряной дощатой братине, потроха гусиные, гуся и порося жареных, куря в лапше, куря во щах богатых да четь хлеба ситного, да курник, посыпанный яйцами, пирог с бараниной, блюдо блинов тонких да пирогов с яйцами, да сырников, да еще карасей, из проруби озерной выловленных и с бараниной зажаренных.

Радость была прежде всего в том, что можно поесть. После духоты пира в сеннике нетопленном зуб на зуб не попадал. Марья подняла с полу шубу соболью, велику, увернулась в нее. Взглянули друг на друга, засмеялись. Сутки некормленные, кинулись за уставленный стол, ели все подряд – и кашу, и карасей, куря пальцами рвали, ситный в рот пихали, пирогами подправляли, сырниками закусывали. И все смеялись, как дети, встречаясь глазами.