Эфраим Баух - Иск Истории

А пока от статьи к статье незаметно обозначается изменение и движение к оправданному эгоизму личности, ставящей свой разум и этическое начало выше всех других интересов. Сказывается увлечение преподавателем, новым мэтром, «отцом феноменологии» Эдмундом Гуссерлем, его основополагающей статьей «Философия как строгая наука». Почти одержимый идеей истинной научной работы, Хайдеггер словно бы волной медленно уносится от берега католицизма.

Одержимость скорее похожа на агрессивность в доказательстве своих постулатов. Эта бойцовская черта характера Хайдеггера не раз его подводила и, как говорится, заставляла брать свои слова обратно. Радикальная критика была осознана им самим с годами как тактический прием, а не стремление к истине.

В Европе наступает июль 1914 года.

«Первые буквы слова «конец», написанные в итоге Российской империи, обозначены жарой и сухостью того лета, когда загорелось то, что тлело», – пишет в своей автобиографии «Жили-были» сын крещеного еврея и потому лишенный права быть офицером, в будущем один из оригинальнейших русских писателей прошлого века Виктор Шкловский.

Уже разверзлась пасть Первой мировой войны, а Хайдеггер, по горло погруженный в написание диссертации «Учение о суждении в психологизме», в ожидании доцентуры во Фрайбурге, уже откровенно высмеивает в письме к своему наставнику отцу Кребсу политику Ватикана, считающего, что «у всех людей, которым взбредет в голову иметь свои собственные мысли, должны быть вынуты мозги и заменены на итальянский салат».

В армию его призывают в 1915 году. Служит он до 1918-го. Но в эти, казалось бы, однообразные и тяжкие годы происходит немало важных событий в жизни Хайдеггера.

В октябре 1917 года немецкий философ еврей Пауль Наторп, который вместе с другим известным философом, также евреем, Германом Когеном представляет Марбургскую школу (оба этих имени знакомы нам по книге «Охранная грамота» Бориса Пастернака, занимавшегося у этих философов), интересуется в письме к Гуссерлю многообещающим молодым специалистом по философии средних веков Хайдеггером. И главным образом его конфессиональностью. Гуссерль отвечает, что не успел серьезно познакомиться с Хайдеггером, ибо последний «очень занят на военной службе». То есть, несмотря на службу, явно не на передовой, Хайдеггер продолжает читать лекции.

А пока жалобы Эдмунда Гуссерля в 1919 году, на еще дымящихся развалинах, кажутся подобными плачу пророка Иеремии на руинах Иерусалима:

«...Дело теперь не в спасении политического будущего Германии... С этим все кончено, и никто не надеется здесь даже на самое малое – спасение немецкой нации от полного физического и вместе с тем морального обнищания... Леденящее развитие болезни немецкой души и физическое истощение от уже едва выносимого голода порождает все новые приступы отчаяния... Эта война, наиболее всеохватывающее и глубочайшее грехопадение человечества во всей его обозримой истории, обнажила все господствующие идеи в их неясности и неподлинности, несказанную не только моральную и религиозную, но и философскую нищету человечества. И вот духовная нищета превратилась в нищету физическую, в свою очередь увеличивающую моральную нищету в ужасающей прогрессии».

Смерть вдоволь погуляла на европейских полях, «философские поля» же послевоенной Веймарской республики интенсивно засеваются семенами «жизни». Жизнь становится опорой новых мировоззрений. А раз это «жизнь», то мерилом ее служат субъективные переживания, а не аналитическое, строго рациональное продумывание проблем.

Против опасностей этой субъективности, которую Гуссерль называет психологизмом, он и борется всеми силами: «Кто спасет немецкий народ в его подлинном бытии?.. Кто сохранит непрерывность немецкого духовного развития?» Слова словно бы взяты из лексикона Хайдеггера, который появится у последнего лишь после 1925 года, и смысл его будет совершенно иной, чем у Гуссерля.

Гуссерль помнит Хайдеггера как своего ученика, последователя феноменологии, – до 1916 года. Но в продолжение 11 лет, с 1916-го по 1927-й, Хайдеггер не публикует ни одной работы. Вышедшая в 1927 году его, по сути, первая книга «Бытие и Время» («Sein und Zeit»), вобравшая в себя эволюцию воззрений мыслителя, ставшая событием в европейской философии и, кстати, посвященная «Эдмунду Гуссерлю в почитании и дружбе», для Гуссерля была полной неожиданностью.

Для нас же интересно, что самые первые страницы хайдеггеровской книги начинаются с обсуждения вопроса о забвении бытия. И тут же возникает вопрос: соседствует ли феномен забвения с феноменами молчания и замалчивания?

Гуссерль, создавший феноменологию в конце XIX – начале XX века, только в ней видит выход из невыносимой ситуации. Принципы феноменологии, без того чтобы вдаваться в сложности этой доктрины, требуют в данном случае хотя бы элементарного объяснения.

Принципы эти основаны на вере в присущую человеческому духу мощь идеального. И это не просто голое теоретизирование. Для Гуссерля важно спасти человечество.

Но можно ли себе представить, что в изверившейся, лежащей в руинах Европе кто-либо не посчитает безумием предлагаемое спасение через «чистые идеи», «чистое сознание»? А ведь единственно за ними Гуссерль признает абсолютное существование. Тем не менее Гуссерля радует, что «есть еще люди на этой мрачной земле. Если бы их не было, я бы все равно не пал духом и постарался бы построить их образно (эйдетически), будучи твердо убежден, что чисто поставленные идеи должны произвести соответствующих им живых людей».

По Гуссерлю, культура не может сама себя излечить после тяжелейшего кризиса. Для этого необходимо усилие. И врачевание может быть только с помощью строгой науки, априорно основанной на идеях (феноменах), – феноменологии. Ведь в каждой земной вещи и каждом живой сущности просвечивает ее идея. Именно после страшной войны, когда человек по макушку погрузился в собственную потерянность, начисто отлучившись от морали, спасти может лишь этический идеал.

«...Третий семестр, с тех пор как распустили войска, я вновь читаю перед... переполненными аудиториями. Гунны возвратились с полей – и что за гунны! – пишет Гуссерль. – За 30 лет у меня не было такой аудитории, движимой такой голодной тоской по идеалам, столь всерьез устремленных, столь сильно жаждущих религиозно-этического импульса, исполненных тяги к строгой... научно основательной философии и такой ненависти к фразе... и всякой кажимости».

Единственным идеалом, по Гуссерлю, для преобразования жизни – индивидуальной, общественной, жизни отдельной нации и всего, в данном случае европейского, человечества – является этический идеал.