Эфраим Баух - Иск Истории

В годы войны (1939-1941) именно у Гельдерлина берет Хайдеггер идею «бегства богов» и различения между Святым, Божеством (Gottheit) и Богом (Gott).

«Бегство богов», определяемое Гельдерлином как утрата Святого, обозначается Хайдеггером как «забвение Бытия».

Умение Хайдеггера «забывать Бытие» в связи с Катастрофой стало прецедентом в европейской философии XX века.

Причиной ли тому политика, или это черствость, глухота к страданиям других как выражение глубокой ущербности души философа?

«Дело» Хайдеггера было поднято французскими философами – постмодернистами.

Только они, представители европейской философской нации, в отличие от двух других – немецкой и русской, – по макушку погрязших в тоталитаризме, сохранившей в чистоте философскую совесть, имели право на этот иск Хайдеггеру. Может быть, еще и потому, что были, в основном, детьми во время войны.

Французские философы предъявили также иск своим коллегам XVIII – XIX веков, так и не снятый с повестки дня за давностью лет, иск против их философско-просветительской и социальной агрессии, приведшей к Французской революции, которая развязала террор. И дело Хайдеггера они однозначно подводили под рубрику «Политическое преступление».

Вторая мировая война завершилась тотальным поражением нацистской Германии. И первыми обвиняемыми, естественно, были члены национал-социалистической партии, в списках которых победители не отличали гестаповца или эсэсовца от ученого, будь он трижды великим философом. Что с того, ведь он до последнего дня существования партии с немецкой аккуратностью платил взносы, более того, в последний год войны, в возрасте 55 лет, призван был в ополчение.

И все же в силу некоторого стечения обстоятельств ему, широко известному в мировых философских кругах, удалось избежать участи Кнута Гамсуна – Хайдеггера всего лишь отстранили от преподавания на шесть лет, до 1951 года. Об этом с некоторой «обидой» и германским высокомерием, пусть и едва ощутимым, говорит ученик Хайдеггера Вальтер Бимель, небрежно и походя упоминая «оккупационные власти», запретившие любимому Учителю преподавать.

Но в первые годы после войны при любом упоминании имени Хайдеггера всплывала его связь с нацизмом. Адвокаты ученого говорили о его почтеннейшем облике, о католической шапочке на голове профессора, о величии его философской системы, которая как бы целиком занимала его жизнь, так что он отбрасывал все земное или отдавал ему поспешную дань, чтобы отвязаться. И вправду, почтенный лик Хайдеггера не вяжется с отвратительными чертами нацизма.

Нам, с советским опытом жизни, знакомо явление, когда крупные личности вынуждены были вступать в партию, зная, что идут на сделку с собственной совестью. Во имя преуспеяния в этой подлой среде в ход шло все – маневры, доносы, уступки, подсиживания. Положим, советские философы, эти попугайствующие евнухи «марксизма-ленинизма», не заслуживают сравнения с великим немецким философом, но тем более велика его вина.

Да, Хайдеггер через год (1934) оставляет ректорство, но остается членом национал-социалистической партии.

Он не может не знать о развязанном ею жесточайшем терроре, в первую очередь против евреев. Но он молчит. Это молчание ощутимо в его речах и докладах – меж тем как иные из его студентов, став штурмовиками, бьют стекла еврейских магазинов, поджигают синагоги, отрезают бороды евреям.

Но после поражения Германии его затянувшееся на всю оставшуюся жизнь молчание – поистине скандально.

Его сверстники и коллеги в науке, вынужденные в те годы набрать в рот воды, пытались объяснить это его молчание – онемением перед неописуемым и невыговариваемым «ужасным», обнажившим понятия «страха» и «бытия-к-смерти».

На руинах немецкой философии его последователи, ученики, в пику предъявляющим иск французам, продолжают относиться к философии Хайдеггера как к единственно оставшемуся сокровищу. Они демонстративно развивают проекты, исходя из его философии. Достаточно назвать проекты «феноменологии литературы» Эмиля Штайгера, «экзистенциальной («демифологизированной») интерпретации Нового Завета» Рудольфа Бультмана, не говоря уже о его прямых последователях, о таких крупных мыслителях, как Ганс Георг Гадамер.

В полный же голос против этого «зловещего молчания» Хайдеггера выступали те немецкие ученые, которые вернулись из эмиграции, люди, сумевшие сбежать от нацистов. И в первую очередь упомянутый Теодор Адорно, который говорил о том, что после Освенцима «прочитываемый философией текст полон лакун и контрастов, что трудно не приписать демонической слепоте».

По Адорно, эпоху по-настоящему представляют те, кто прошел круги ада и не деградировал в неравной борьбе с палачами. Безымянные мученики концентрационных лагерей стали символом человечности, и «задача философии – перевести все это на язык слов, чтобы люди могли услышать голоса, превращенные тиранией в молчание».

Но Хайдеггер не только молчит по поводу Шоа и вообще войны, развязанной его народом, ввергнувшей в бездну 61 страну и унесшей более 60 миллионов человеческих жизней. В своих выступлениях, как, например, в 1953 году, он по-прежнему твердит о «внутренней истине и величии движения», пребывая на своем незыблемом Олимпе, на Мертвой горе.

В 1949 году, еще находясь в отлучении, Хайдеггер продолжает разрабатывать тему упадочничества Запада под влиянием вторжения техники в Бытие. И тут он отстраненно, словно человек с иной планеты, а, по сути, с предельным цинизмом единственный раз упоминает о массовом уничтожении: «Сельское хозяйство является теперь механизированной пищевой промышленностью. По своей сути это то же самое, что производство трупов в газовых камерах и лагерях смерти, то же самое, что экономическая блокада и доведение до голода страны, то же самое, что производство водородной бомбы».

Хайдеггер ставит в один ряд закатывание в банки овощей, производство трупов в газовых камерах и реакцию превращения водорода в гелий.

Причем если водородная бомба указывает на ее создателей и воспринимается как преступление против будущего человечества, то в тени ее остаются в спасительном неразличении и безвестности те, кто с таким усердием занимался производством трупов.

В те первые годы после войны Хайдеггер продолжает начатую им в 1943 году тему «лесной просеки и тропы». В 1947 году предмет его размышлений рождает текст «Проселок. Из опыта думанья».

Думанье – «о человеческой сущности».

«Простое теперь еще проще прежнего. Извечно то же самое настораживает и погружает в покой...» – пишет Хайдеггер.

Спрашивается: что же было прежде? Гибель, гибель, боль, которую не исчерпать веками. Кого настораживает «то же самое»? Нас? После Шоа от какой «человеческой сущности» еще отрекаться? Кого погружает в покой?