Эфраим Баух - Иск Истории

Как удобно, думаю: в этой стране, где бы ни был, всегда недалеко от ямы с расстрелянными евреями.

На следующий день, не до конца опохмелившись, осматриваем достопримечательности Вильнюса: шедевр готики костел Святой Анны (гид не забывает упомянуть, что Наполеон, потрясенный этим шедевром, выразил желание унести его на своей ладони в Париж), музей янтаря, дом Чюрлениса. В бывшей церкви Святого Иоанна, превращенной в музей науки при Вильнюсском университете, старейшем в Восточной Европе, рассматриваю тома Библии на латыни и философские книги 14-го столетия. Они, конечно же, призваны вызвать уважение к интеллектуальной аристократичности литовцев, но из головы не выходят Понары и потому время от времени надоедаю гиду; посетим ли мы Панеряй? То ли это кого-то где-то там достает, но вторая половина дня посвящается кладбищам. Сначала везут к мемориалу советским бойцам, павшим за освобождение Литвы, на кладбище Антакалнис, кладут венки к Вечному огню. В центре другого кладбища возвышается церковь в неоготическом стиле, но внимание наше привлекает памятник на могиле польского маршала Йозефа Пилсудского, аннексировавшего Вильнюс в 1921 году. Гид объясняет: под этим черным гранитом у главных ворот покоится сердце Пилсудского.

А вот еще одно кладбище, опять же впрямую касающееся меня. По словам гида, здесь было еврейское кладбище, как продолжение христианского. Но евреям не дают покоя и после смерти. Одиннадцать лет назад, в 1957-м, их могилы перенесли на новое еврейское кладбище. Многие надгробия были просто разграблены, использованы как материал для строительства в городе. Знакомый почерк со времен изгнания евреев из Испании.

Склеп Виленского гаона заброшенно высится пристройкой, оставшейся от грандиозного храма Литовского Иерусалима. Об этом, даже как бы гордясь национальной толерантностью литовцев, повествует гид. «Слабо тебе помянуть вашего праведника?» – провоцирует меня шепотом молдавский коллега. И тут я совершаю неожиданное для самого себя: в наступившую минуту молчания, в которой все переступают ногами, уже явно тяготясь затянувшимися посещениями этих юдолей печали, громко и отчетливо говорю то, что выучил еще в одиннадцатилетнем возрасте: «Итгадал, вэиткадаш, еэй, шмэ раба...» В насторожившейся тишине гид удивленно спрашивает: «Это кадиш»? Неужели и гид – еврей, не признающийся в этом? В автобусе все украдкой бросают на меня взгляды. «Сходим, – смотрит на меня гид, – Панеряй».

Опадающая листьями, ополоумевшая лесная тишина неподвижно виснет над оврагами и бетоном обелисков в память тысяч расстрелянных только потому, что они были евреями. Ямы залиты бетоном. Паровоз посвистывает на перегоне. Серокаменное здание у железной дороги угнетает взгляд: воистину подходящее место, чтобы приставить к стенке. Оказавшись в Панеряйском лесу, таком высокоствольном, просквоженном насквозь солнцем, просвистанном птицами, коллеги раскрепощаются, ощущая атмосферу пикника, разбредаются по тропам. Кто-то даже ищет цветы, собирает листья, орешки. Вокруг меня слышится только литовская и молдавская речь. И лишь один я на языке идиш погружаюсь в каждую из ям. Не пытаюсь выплыть. Неизбывная гибель накрывает с головой. Можно быть сраженным наповал и без пули в груди. Слабая, но настойчивая мысль точит мне душу в эти минуты: перебираю имена – Антанас Венцлова, Эдуардас Межелайтис, Юстинас Марцинкявичус, Альгирдас Поцюс, Альгимантас Балтакис, Бернотас, Дрилинга, Малдонис – и все пытаюсь представить, где они были и как реагировали на то, что творилось в Литве с началом германского вторжения.

Нас еще успевают повезти на фестиваль литовской песни. Перед огромной раковиной-эстрадой, где необозримый хор с литовским упорством поет нескончаемую песню, слышу из транзистора соседа: совершено покушение на Роберта Кеннеди. Високосный год продолжается.

Вечером опять выпиваем в кафе «Неринга». Возвращаюсь в машине в гостиницу «Дзинтарас» вместе с ныне покойными председателем молдавского Союза писателей Павлом Боцу и драматургом Георге Маларчуком. «Что ты всем там рассказываешь об Израиле?» – внезапно спрашивает меня Боцу.

Я захвачен врасплох: «Что?! Что рассказываю? Правду! А кто тебе это сказал?» Боцу раскалываться не хочет. Но пьяный человек настойчив: не отстаю. Наконец сдается и называет имя ныне здравствующего писателя, о котором ходит притча: когда он появляется в Союзе писателей в новом костюме, говорят; в КГБ сменили форму. Не мог я с ним откровенничать. Но не стоит ломать голову над этой простой загадкой: сколько раз я, сионист, с каким-нибудь из молдавских националистов изливали друг другу душу. Кто-то из них и настучал любителю менять костюмы.

Мы еще посетим всем скопом Тракай с замком Витаутаса посреди озера и синагогой караимов, тайна выживания которых при нацистской оккупации и по сей день витает над этим местом. Затем поедем в Каунас (бывшее Ковно), музей чертей (воистину их было слишком много для такого небольшого государства), Девятый форт и рядом с ним опять поле братских могил расстрелянных евреев. Редактор журнала «Нямунас» Дрилинга устроит нам «на посошок».

Затем группами разъедемся по Литве. Я попаду в Сартай, край лечащих забвенной тишиной зарасайских озер.

Город Дусятос встретит нас оглушительным оркестром пожарников, каски которых сияют почище медных труб. Рядом с худым, как жердь, человеком, отчаянно колотящим в огромный барабан, стоит председатель горсовета, соревнуясь брюхом с барабаном, его поддерживает под руку неожиданно стройная, с испуганным лицом жена. Тут же закатывают для нас бесконечный пир на дармовщинку, но мы-то уже давно спим, а они напропалую гуляют до утра, носятся на моторках по озеру, ловят рыбу, жарят, выволакивают нас на рассвете, осоловелых, из постелей, опять сажают за столы, на которых ранний праздничный ужин, не прерываясь, переходит в завтрак. Начинаешь понимать, как пьянка может стать формой жизни, если, только пробудившись, видишь бутылку и стакан, вкрадчиво-напористый взгляд уже клюнувшего соседа: будешь сопротивляться, он, как детский врач, спасающий жизнь ребенка, просто силой вольет в тебя зелье.

Таков этот год 1968-й. Страна «до самых до окраин» все еще просыпается с дикой головной болью, все еще не может прийти в себя после самой длительной в человеческой истории Варфоломеевской ночи – с поздних тридцатых до ранних пятидесятых, когда систематически уничтожались те, на лбу, языке, родословной которых был знак проклятия – остатки независимости, ума, достоинства, знаки неугодной нации или отвергнутого угодничества. Дело пахло миллионами трупов, всплывшими на поверхность этих лет или вмерзшими в вечную мерзлоту еще одним катаклизмом, содеянным руками людей. Две Катастрофы, одна за другой – первая в Восточной Европе, главным образом в Польше и Литве, вторая – в Сибири после смерти Сталина, качались над гиблой беспамятной поверхностью XX столетия, их черные тени ощущались за каждой мыслью, стремлением, душевным движением оставшихся в живых. Намеренное забвение стало знамением этого столетия, парализовав миллионы страхом. «Папа, как ты мог ничего не знать?» – тихий голос подросшего поколения громом отдавался в ушах. А он, папа, знал, но страх сместил его нравственную структуру, сделал глухим, слепым и немым. Эпоха, в которую корифей-недоучка открывал законы языкознания, грозя вырвать язык тем, кто с ним не согласен, хоть и дымилась в развалинах, обрывочных, как дурное сновидение, все еще угрожающе дышала в затылок. Люди выползали из всех щелей, вышибленные шаровой молнией событий, табунились, делая вид, что гуляют, боясь того, что нечего бояться. Пьянство и сплошное наблевательство были отчаянной реакцией на внезапное обнажение клоаки Истории.