Эфраим Баух - Иск Истории

Едем в Жерону с вокзала Сантс. Старый город Жерона – целые кварталы вдоль узких лестничных улиц, еврейские добротные домищи вокруг улицы Фора, кованые балконы, мощные стены, внутренние дворики.

Не помогло: изгнали.

Не к месту или даже слишком к месту, на пороге пыльного музея, собранного единственной на всем Пиренейском полуострове со времен изгнания коренной еврейской общиной, вспоминаю анекдот: узнав о том, что Маркс собирается репатриироваться в Израиль, Моисей решает вести еврейский народ обратно в Египет.

Над всем этим опустелым средневековым гетто забирает небо, выпивает воздух гигантский католический собор. Через железный мост с решетками работы Эйфеля переходим речку по пути на вокзал. В поезде, на обратном пути из Жероны в Барселону, женщина читает «Дело Артамоновых» на испанском. Два контролера. Один низкий, солидный, в костюме с галстуком, явно доволен своей работой. Другой – на обратном пути – высокий, молодой, в рубахе, коротко стриженный, длинноногий, с выражением человека, не довольного своей работой, достойного лучшего, но вынужденного заниматься этим. Голова его чуть качается на длинной шее во время ходьбы, как у китайских болванчиков. Напротив села красивая испаночка – черные волосы, лицо точеное слоновой кости, кисти рук тонкие. Как быстро проходит жизнь.

Мучительная жажда познать тайну Сотворения мира (Маасэ меркава), ощутить турбулентно возникающие из общего хаоса, т.е. беспорядочного движения, формы – спиралевидные, в виде водоворотов, перекрученных цилиндров и конусов, парабол и гипербол, – тягучие, на разрыв, формы, заложенные в кинетике самой природы, – воспринимаемые как некие импульсы, намеки Бога, ведущие к той самой тайне Сотворения мира, – здесь – в Испании – изводили тонкие умы и души, вначале каббалистов-иудеев, обладавших гениальным слухом, а затем кастильцев, каталонцев, обладавших гениальным зрением.

С одной стороны рав Моше де Леон и окружающие его мудрецы, с другой – всплеск в ХХ веке – пики имен – Пикассо, Дали, Гауди, Миро – и все они отсюда – из ареала Барселоны, и все они раскатывают, рассекают, расплющивают, свертывают и развертывают пространство, вызывающее у них сопротивление своей косностью, выдаваемой предыдущими поколениями за классичность.

Каждый из них показывает в начале пути первоклассное мастерство живописи и рисунка, чтобы доказать: эксперименты их связаны с новым видением мира, а вовсе не неумением рисовать или писать красками.

Можно предположить, что они исподволь, подсознанием выражают агрессивность своего времени, хотя своим творчеством клеймят агрессивность (фашизм, Франко – в «Гернике»). Этакое освобождение инстинктов, выдаваемых как борьба за мир.

У искусства – раздвоенное жало.

Так или иначе, сгусток идей, полный кинетической энергии взрыва, вырвался из Испании в мир. Словно бы в Барселоне как-то впервые и всерьез обратили внимание на флюиды, похожие на хвостатые сперматозоиды без головок Хуана Миро или головастики Антонио Гауди, замершие в керамике, но, по сути, несущие в своей мизерности всю жизненную энергию мира, построившие грандиозное явление самой жизни своей активностью вьющихся и суетящихся живчиков, гибнущих миллионами, но в единицах продолжающих весь этот мир и еще ни разу не подведших Бога, который вслушивается во все ламентации оплакивающих Его одиночество и скорбь, и потирает руки от удовольствия осуществленной в вечность Своей идеи Жизни.

Звезда Антонио Гауди спиралевидна, более похожа на раковину.

Раковина – это закрепленный экономным двигательным порывом самой природы спиралевидный бросок, строящий сам себя вокруг вначале воображаемой, а затем ставшей реальной опорой раковины – вертикальной оси. Это сокровенное, порождающее самое себя движение развивается свободно в разные формы – конус, улитку, минарет. Гауди всей своей интуицией улавливает это движение, гибкость, мимолетность и вечность жизни в головастиках и личинках.

Формы Сезанна – куб, цилиндр, конус, пирамида – потрясшая древних египтян божественной экономностью своей формы, – все они статичны в своем геометрическом отрыве от свободно развивающейся природы, прихоти воображения и мысли.

Разные завершения этого двигательного порыва – его прерывание, исчерпывающий себя порыв, смещение по оси, как, положим, цилиндр при закручивании вбок, или наплыв, разрываемый недвижным предметом – скалой, столбом, камнем, берегом моря, а в космическом плане – мощью ветра, солнца, ливней, выточивших, к примеру, очеловеченные формы скал Монтсерата или Крыма, – вот что поражает Гауди и он торопится освободить от преград это движение, запущенное и освобожденное самим Богом в начале Творения, и ему, Гауди, чудится, что именно в нем, одном из существ человеческих, Бог освободил препоны слепоты и глухоты, данные обычному человеку, чтобы он, Гауди, услышал, увидел, осознал, был подхвачен этим творческим движением и, главное, устоял в нем.

Потрясает, что сами творящие силы ветра, солнца, вод, в своем сочетании действуя на материал этих гор, по законам лепки, разрыва и обтачивания, вылепляют нечто, подобное человеческой голове, туловищу, показывая оптимальность, внешнюю и внутреннюю органичность и, главное, экономность этих форм.

Мы входим в парк Гуэль работы Гауди. Потрясающая колоннада с наклонными столбами и удивительной акустикой. Гитарист высочайшего класса исполняет пьесу Альбениса в обработке Сеговия. Можно слушать до бесконечности под шум стекающих по желобам вод. Симпатичные чудища Гауди – чуда керамики, которых ни с кем не спутаешь, аллеи с параболическими арками в стиле Гауди. Лестница с фонтанчиками, гербом Каталонии и огромной мозаичной саламандрой, прочно занявшей место символа Барселоны, ведет на вершину холма, где – поверх колоннады – раскинута огромная площадь – терраса, обрамленная длинной извилистой скамьей-парапетом, созданной Жузепом Жужолем. То был пик деятельности Гауди: он одновременно строил дом Педрера, Собор Святого Семейства и этот парк. Рабочие собирали по всему городу битую посуду, керамические плитки, бутыли. Все это свозилось на холм, под присмотром Жужоля измельчалось и огромным коллажом в свободной прихоти растекалось и замирало по парапету и лестнице. Говорят, Хуан Миро часами бродил вдоль этого парапета, не отрывая взгляда от безудержно фантастических форм, то ли сложившихся самих собой, то ли нанесенных снами не такой уже далекой Мавритании, Африки, маячащей синим маревом по ту сторону Гибралтара. Не отсюда ли изгибающиеся головастики уходят на долгое кочевье в его полотна?

В парке Гуэль сказочная многокрасочность и гибкая змеиность драконов и саламандр Гауди вызывает в памяти неотменимую праздничность детства, возвышает над скукой близлежащих улиц и скученностью человеческого жилья.