Наоми Френкель - Смерть отца

– Эрвин, что случилось?

– Доброе утро, – Эрвин усаживается в кресло деда, вытягивает ноги и зевает, – я устал, я очень устал.

– Да. У тебя явно не лицо отдохнувшего человека. Почему ты решил вернуться?

– Этому предшествовали долгие усилия. Есть у тебя что-нибудь выпить?

– Кофе или коньяк?

– Конечно, коньяк.

Эрвин выпивает и тут же наливает снова.

– Как отнеслась Герда к твоему внезапному возвращению? – спрашивает Гейнц.

– Герда не знает, что я вернулся в Берлин. Приехал к тебе прямо с вокзала, – и рука Эрвина тянется к бутылке.

– Сними пальто и закури.

Пламя зажигалки на миг освещает его смятенные глаза. Эрвин в беде. Гейнц видит его опавшее лицо и решает помочь другу. И это решение укрепляет его.

– А что слышно у тебя? – Эрвин старается нарушить молчание. – Как идут дела? – И охватывает голову ладонями.

– Отлично, – говорит Гейнц, – не жалуюсь. Если мне дадут несколько спокойных лет, Эрвин, все здесь изменится к лучшему.

– Несколько спокойных лет, – поднимает голову Эрвин, – ты не скромен, Гейнц. В твоем пожелании нет и капли скромности, – Эрвин старается рассмеяться, но смех не получается, – во всяком случае, – он снова протягивает руку к бутылке, – во всяком случае, у тебя есть работа. Фабрика, как я вижу, не бастует.

– Работы в эти дни навалом.

– И тебе не будет трудно взять еще одного рабочего в свой коллектив?

– Ты пришел просить работу для кого-то из твоих революционеров, чтобы он распропагандировал моих рабочих, – пытается Гейнц шутить.

– Да, для одного из таких. Для меня.

Гейнц смеется и кладет руку на плечо Эрвина.

– Ты устал, Эрвин. Иди домой, немного отдохни.

– Я не шучу, Гейнц. Говорю на полном серьезе. Я прошу работу на твоей фабрике.

– И потому ты так срочно вернулся?

– Да, Гейнц.

– И к этому выводу ты пришел после всех размышлений и колебаний там, в поместье?

– Да, это последний мой вывод.

– Почему? Что вдруг случилось?

– Я не вернусь в партию. Больше заниматься политикой не буду.

– Хорошо, это я понимаю, но… но я, все же, не понимаю, что с тобой происходит.

Эрвин встает со стула, расхаживает по кабинету, заложив руки за спину.

– Вы делаете отливку головы Гете? – спрашивает он, стоя у открытого окна. Время приближается к обеду. – Вы серийно производите уважаемого тайного советника, чтобы дать ему дорогу в народ?

– Эрвин, почему ты избегаешь ответа на мой вопрос?

– Я отвечу тебе, Гейнц, отвечу. Не уклонюсь от ответа.

Гейнц становится рядом с ним, тоже смотрит во двор. Грузовики загружены отлитыми ликами Гете. Стрела подъемного крана поднимается в воздух. Ящик, заполненный до отказа висит несколько мгновений в свете весеннего дня, и опускает в кузов грузовика. Кран возвращается, чтобы протянуть свои когти к следующему ящику.

– Гейнц, – Эрвин поворачивает лицо к другу, – может, и ты вспомнишь то, что Фауст сказал своему слуге, который хотел узнать тайну времен? В последний год учебы в гимназии мы об этом вели долгие беседы.

– Нет, Эрвин, эти наши беседы я давно забыл.

– «То, что вы называете духом времени, не более чем дух тех господ, в котором, как в зеркале, отразились времена…»

– Да, да, бормочет Гейнц, – это слова Фауста.

– …То, что выгодно этим господам, властвующим над определенным временем, они называют духом истории, который каждый должен принять, как закон – продолжает Эрвин. – И если кто-то один этого не принимает, идет своим путем, согласно своей совести, что он будет делать, Гейнц?

– Что будет делать? Пойдет своей дорогой, согласно своей совести. Почему ты задаешь себе этот вопрос, Эрвин?

– Почему? Даже если у тебя коротка память, все же, ты помнишь университетские дни?

– Да, я их помню отлично.

– Много мы тогда говорили о духе времени. И наше понимание духа времени было иным, чем у Фауста. Мы говорили о себе, что мы больны временем, и болезнь эта и есть дух времени. И мы восстали, чтобы бороться с этой болезнью и выздороветь. Воевали, как воюет молодое здоровое тело с ядом, пытающимся в него проникнуть…

– Воевали?.. Это ты и Герда воевали, Эрвин. Я… ты ведь знаешь, не делал ничего.

– Положим, что я и Герда воевали. Мы жаждали этой войны.

– Вы были одержимы этим, – уточнил Гейнц.

– Положим, что мы хотели вникнуть в тайну времен, как слуга Фауста. Никто нас тогда не остерегал.

– Никто тебя не остерегал? – протестует Гейнц. – Я тебя не остерегал?

– А-а, Гейнц, прошу прощения. Не в этом предостережении мы тогда нуждались. Пойми, мы были такими молодыми. Дух времен был для нас как исчезающее привидение, несущее на своих крыльях все низкие черты упадочнического времени. И мы… на крыльях идеи пытались грести против этого духа, как капитан парусника в бурю. Паруса наши были чисты. Ни одного пятнышка не было на них.

– Ты вещаешь, как поэт, Эрвин, – насмешливо пресекает его Гейнц. – Слушай, – берет он друга за плечо, стоит перед ним, опустив голову, не решаясь продолжать разговор. – Зачем все эти разговоры? Ты устал и голоден. Бери-ка свое пальто, пойдем, поедим по-настоящему и продолжим беседу.

– Нет, Гейнц, – Эрвин пытается высвободить плечо из рук Гейнца, – я хочу закончить нашу беседу. Ты говоришь, что я вещаю, как поэт, и это верно, Гейнц. Как поэт, как писатель, как художник. Ибо такими мы были, творцами были. Партия и семья, вся жизнь, как творение твоих рук, которое ты создаешь в духе времени. В том самом духе, Гейнц! В этом духе, колеблющемся, первобытном, ты создаешь великое творение для народа, для себя, для любимой женщины. И вдруг просыпаешься, как впадаешь в реальность, Фауст говорит тебе, что дух времени – по сути, дух господ! Они толкали твой парусник. Они – эти господа с мизерными способностями, но с большими амбициями…

– Да, они, Эрвин, – прерывает его Гейнц, – отец мой говорил со мной о них.

– О них? – удивляется Эрвин.

– Да, о них. Отец никогда не читал мне морали. Но когда я пришел к нему с аттестатом зрелости в руках, была у нас долгая беседа. Он был болен. С войны вернулся отравленным газом, и любая легкая простуда валила его в постель. Но не об этом я хотел тебе рассказать, я думаю и сейчас о больном отце. Тогда он сказал мне: Гейнц, тяжело тебе будет отличить добро от зла. Понятия эти в наши дни смутны, разница между ними стерлась. Но одно я хочу тебе сказать: всегда остерегайся людей с мизерным умом и большими амбициями. Они не могут реализовать свое честолюбие силой таланта, потому идут извилистыми, кривыми, лживыми путями. Потому они всегда способны на любую подлость во имя удовлетворения своего честолюбия. Храни от них свою душу, Гейнц, они всегда будут стараться подставить тебе подножку! С тех пор, Эрвин, я чувствую таких типов, и бегу от них, как от чумы. Ну, а ты? Попадался в расставленную ими ловушку?